Егор. Биографический роман. Книжка для смышленых людей от десяти до шестнадцати лет - Мариэтта Чудакова

В эти коридоры и сегодня не войдешь, конечно, без пропуска, но тогда… Тогда Сталин обретался там, как в сказке, за семью запорами. И войти в Кремль можно было только по его личному приглашению, пройдя десяток контрольных пунктов: очень рано всесильный вождь стал бояться покушения на свою жизнь – он ведь знал, что лишил близких не сотни, не тысячи, а миллионы людей – взрослых и детей, оставшихся по его воле сиротами. И опасался мести.

…Нельзя никому войти в Кремль, как в давние «царские» времена, через Боровицкие либо Спасские ворота – посмотреть, например, Царь-пушку или Царь-колокол. Все про них знали, но никто давным-давно уже не видел.

И тем, кто застал сталинское время (как, например, отец Егора Тимуровича), очень понятны были строчки Твардовского про смерть Сталина – в поэме «За далью – даль» (с выделенным автором одним словом):

Но не ударила царь-пушка,Не взвыл царь-колокол в ночи,Как в час урочный та СтарушкаПодобрала к нему ключи —Ко всем дверям, замкам, запорам,Не зацепив лихих звонков,И по кремлевским коридорамВошла к нему без пропусков.

…Егор все спал, и никак не мог выспаться, и однажды ему приснился один его детский сон. Он опять попал в чудесный мир детства, где реальную жизнь не отделишь от сказки. Но – именно так, как когда-то в детстве, – сонный мир из чудесного, легкого и счастливого стал постепенно обращаться в какой-то другой – с плохими людьми, смотревшими на Егорку с ненавистью… И во сне он плакал, как в детском сне, и думал – как бы поскорей проснуться. А проснувшись, с горечью думал о том, что детский сон стал реальностью, и теперь очень много людей относятся к нему с ненавистью, нисколько им не заслуженной.

«Чувства, которые я испытал сразу после отставки, были очень сложные, противоречивые. Это – и облегчение, и горечь.

Облегчение от того, что с плеч свалилась громадная тяжесть».

Между прочим, это как раз не так уж трудно любому человеку себе представить. Просто вообразите, что вы в походе где-то в горах – и несете на спине рюкзак в 20 кг. И еще один на плече – шесть-восемь килограммов. А дорога все время в гору. Но тут привал. И вот вы все это с огромным облегчением сбрасываете на землю! Представили?..

«…Не надо больше отвечать за все происходящее в стране. Уже не раздастся тревожный звонок: где-то произошел взрыв на шахте, где-то потерпел крушение поезд. Не надо ни принимать решений, от которых зависит судьба людей, ни отказывать в финансовой поддержке регионам, крупным предприятиям, научным учреждениям, которые жизненно в ней нуждаются… Теперь за все это должна болеть голова у других…А вместе с тем – тяжелое чувство, что больше не можешь делать то, что считаешь нужным для страны, развитие событий пойдет независимо от тебя, будешь со стороны наблюдать за ошибками, которые ты не в силах поправить».

Он сравнивает свои ощущения с не слишком приятным чувством «водителя, которого внезапно пересадили из-за руля на пассажирское место… Еще чувствуешь себя за все ответственным, и, когда видишь ухаб, канаву, бревно поперек дороги…» – тянет немедленно принять решение, как объехать. «И вдруг вспоминаешь, что сделать ничего нельзя, ты просто пассажир».

Он не бьет на жалость – не пишет про мучительность этого ощущения. Про острое, гнетущее сожаление о том, что больше ничего нельзя сделать из того, что считаешь совершенно необходимым.

Его мама, Ариадна Павловна, рассказывала журналисту Павлу Шеремету год спустя после того, как ее сына не стало:

«—.. Приехал к нам, к отцу. Вот тогда у отца-то второй инфаркт и случился. Тимур чувствовал себя ответственным за то, что он не воспрепятствовал, не уговорил Егора не браться за это тяжелое дело.

– Как он пережил отставку?..

– Очень тяжело. Однажды в детстве я не разрешила ему взять собаку домой, и он так плакал, что слезы градом лились по куртке. Он плакал второй раз в жизни – после отставки. Он только сожалел, что не успел сделать то, что надо было сделать».

Из личных воспоминаний.…Мне выпало видеть, как Гайдар плакал – третий раз.

Это было зимой 2005 года. Писатель Владимир Войнович приехал в Москву из Германии, похоронив там долго и мучительно болевшую жену Ирину – любимую учительницу Егора Гайдара. И мы пришли к нему и к их дочери – на девятый день. Пришел Егор Тимурович с женой Машей. И стоял в комнате перед портретом Ирины с глазами, полными слез.

Спустя 15 лет после отставки, в феврале 2007 года, Альфред Кох, активный участник реформ начала 90-х годов, брал у Егора Гайдара обширное интервью.

«– Мы выросли с ощущением, что политики высокого ранга, начиная от премьера и выше, уходят из власти каким-то естественным образом: либо просто умирают, как Брежнев, Андропов, Черненко, либо как-то еще, но все равно уже немолодыми людьми, пенсионного возраста. Ты, по-моему, был первым политиком, который был отставлен от управления страной в возрасте тридцати шести лет.

Ты оказался первым, кто после отставки должен был думать: “А что дальше делать-то?”

Это довольно необычное состояние, ведь ты уже побыл в должности, которая играет роль достаточно сильного наркотика, а остальные должности такого адреналина, по определению, не дадут, разве что, я не знаю, прыгать без парашюта или входить в клетку со львами. Поэтому мне интересно, что с тобой происходило, какими были “ломки“, как ты “снижал дозу“ и избавился ли ты от этого наркотика или и до сих пор есть это желание получить дозу?»

(По вопросам можно подумать, что, давно зная Гайдара, вопрошающий все же знал его плоховато. Он судит о нем, как о стандартном «начальнике», потерявшем высокое место. А из ответов Гайдара видно совсем-совсем другое. Впрочем, может, вопросы были нарочито провоцирующие – сейчас «так носят». – М. Ч.)

«– Когда я уходил с должности премьера, ничего, напоминающего ломку, не было. Первое, что почувствовал, – безумную усталость. Еще – подсознательно – было чувство тревоги. Казалось, что вновь зазвонит телефон и снова нужно будет куда-то ехать, что-то решать, с кем-то ругаться, кого-то наказывать, заставлять, конфликтовать. Что на меня опять выльют ведро помоев.

Умом я понимал, что больше не отвечаю за страну, телефон не прозвонит и мне не скажут, что произошло нападение на батальон ОМОНа на границе Осетии и Ингушетии, идут боевые действия, надо что-то делать. Умом-то я понимал…

Дай вспомнить. Итак – усталость, тревога. Да вот, собственно, и все. Ломки не было. Обратно порулить не тянуло. Перед самой отставкой я занимался урегулированием ингушско-осетинского конфликта. Это было тяжело, нужно было перебрасывать войска. Военные… один говорит, что он не смог перебросить, потому что ему не дали самолетов, а другой еще что-то не смог, – в общем, нужно было заниматься проблемой в режиме ручного управления. Одновременно улаживал ситуацию в Таджикистане – там гражданская война и более 100 ООО русских, 201-я дивизия, погранотряды…

– Абсолютно все замечают, что безумно сложно сразу после отставки заставить себя трудиться. Это самое главное – заставить себя снова работать.

– Это правда. Ты знаешь, я работяга: привык работать, читать много профессиональной литературы, делать пометки, писать. Вернуться в этот ритм работы тяжело. Пытался заставить себя, но посмотрел на происходящее трезвым взглядом: сажусь за стол, но лучше бы и не садился… Голова отказывалась работать…Заметил – все время сплю. Стоя, сидя, лежа…

Не знаю, чем бы все кончилось с моей сонливостью, но мне особо отдохнуть не дали.

.. Дело в том, что пока я пребывал в таком сумеречном состоянии, Виктор Степанович [Черномырдин] заморозил цены. В первые две недели, пока меня не было в правительстве, происходила какая-то вакханалия. Денег набухали в экономику столько, сколько не вливали никогда, ни за какие любые две недели предыдущего года. Потом заморозили цены, ну не совсем заморозили, а слегка приморозили. В результате недельная инфляция подскочила до уровня, на котором она никогда не была, и что самое страшное, вновь возник товарный дефицит, хотя казалось, что мы это уже все прошли!»

Почему же это произошло? Просто потому что Гайдара, находившегося во всеоружии знания мировой экономической науки, сменил В. С. Черномырдин. «Порядочный человек», по определению Гайдара, повторю – вполне подтвердившемуся, он в этом отношении был, что называется, девственен.

Черномырдин много знал про социалистическую экономику– с ее дефицитом, с непременными снабженцами и их умением «выбивать» нужные материалы. С ее туфтой, с «социалистическими обязательствами» по «перевыполнению плана». (Невежественные иностранцы все диву давались: зачем же составлять такой план, который надо перевыполнять? Не лучше сразу составить точный, чтобы точно его и выполнить? Но где же им было нас понять!..)