Обратно к врагам: Автобиографическая повесть - Виктория Бабенко-Вудбери

Наконец около шести вечера поезд двинулся. Я с облегчением вздохнула. Итак — до свидания, майор. Теперь мне ничего не страшно! Я смотрела на проплывавших мимо людей, на домики, улицы, деревья и на широко раскинувшуюся, сухую венгерскую степь. Было жарко. Какая-то унылая тоска налегла на мое сердце… Куда мы едем? Что будет впереди? И опять эта грустная, ночная мелодия…

Путь домой

В нашем вагоне молчали. Каждый сидел на своей кучке сена и раздумывал о своем. Только часа через два мы начали разговаривать. Оказалось, что почти все мы ехали в одном направлении, — на юг Украины. Только военная сестра была из Курска. После того, как наш поезд развезет всех по южной части страны, она должна будет продолжать свой путь одна. Но теперь она лежала на спине, на свежепахнущем сене, и казалось, что мысли ее были далеко отсюда. Ее усталое, загорелое лицо, немного грубоватое, поразило меня своими классическими чертами. В молодости, вероятно, она была очень красивой. Даже под выцветшей военной формой видно было, что ее тело было гибкое и крепкое. И руки, которыми она время от времени подпирала голову, тоже были большие и крепкие. На воротничке ее блестела звездочка — она не была простой медсестрой. Она чем-то отличилась во время войны, и звездочка была знаком награды.

Молодой доктор и санитар были из деревни. Об этом свидетельствовал их провинциальный говор. Им обоим было не больше лет тридцати. Они сидели рядом и довольно живо разговаривали друг с другом. Санитар рассказывал врачу о своих любовных похождениях с немками после занятия Берлина. Его имя было Василий.

— Одно я должен сказать, — говорил Василий уже в третий раз, — немцы действительно знают толк в порядке. У них всегда и везде порядок. Не то, что у нас!

Очевидно, ему очень нравились немецкие квартиры и та чистота, которой славятся немки. Он особенно хвалил большую, чистую спальню, где он со своей любовницей — вдовой погибшего Фрица — провел много ночей. Совершенно открыто он сожалел о том, что должен был расстаться с ней. Теперь он едет в свою деревню, где в одной большой комнате живет вся его семья.

Меня интересовало положение в Советском Союзе, и я стала расспрашивать их об этом. Но, к сожалению, я не получила удовлетворительных ответов. Мне казалось, что они чего-то не договаривали, ибо каждый из них отделывался одними и теми же фразами:

— Много работы. Немцы все разрушили и разграбили.

— А есть немецкие военнопленные в Советском Союзе? — спрашивала я.

— И немецкие военнопленные должны у нас работать, — говорил врач. — Ведь они-то все и разрушили.

— Пусть работают, — поддакивал ему Василий.

Почти каждый день нашего медленного путешествия на восток приносил нам какой-нибудь сюрприз. Однажды поезд остановился на широкой равнине. Поодаль виднелась рощица. Все начали быстро выпрыгивать из вагонов, чтобы пройтись, размяться и, конечно, сходить туда, куда и царь пешком ходит. А по другую сторону транспорта я заметила костер, вокруг которого сидело несколько мужчин и женщин. Возле них стояли две брички, нагруженные разным барахлом, а немного подальше — паслось стадо коров.

— Что вы здесь делаете? — спросила я одну из женщин, сидевших у костра.

— Мы тоже, как и вы, репатрианты, — ответила она. — Разница только в том, что домой мы идем пешком и гоним это стадо коров.

— Пешком в Советский Союз? — удивилась я.

— А что нам делать? Это теперь наша работа.

— А кто распорядился насчет этого?

— Конечно, НКВД. Но мы тоже имеем некоторую выгоду от этого. Каждый день пьем свежее молоко.

— А где вы работали в Германии?

— В Лейпциге на заводе.

Наш поезд загудел — знак того, что надо садиться в вагоны. И мы поехали дальше. А еще через день, когда поезд остановился в степи, мы увидели большое стадо лошадей. Мужчины и женщины, сопровождавшие этих лошадей, тоже сидели у костра и варили обед. Я подошла к ним и узнала, что и эти, как и те люди с коровами, тоже гнали лошадей в Советский Союз по приказу НКВД. Может, этих лошадей когда-то угнали немцы к себе, а теперь их возвращают обратно? А может, это немецкие лошади, которых в процессе демонтажа забирали победители.

Наконец состав остановился в одной из деревень Галиции. Был дан приказ всем выгрузиться и идти в деревню, которую, как, городок в Венгрии, превратили в лагерь для репатриантов. Но, в отличие от венгерского городка, здешнее население не убежало. Все крестьяне были на месте, в своих домиках. Нам сообщили, что дальнейшее путешествие на родину будет продолжено через неделю.

Мы неохотно начали выгружаться. Ругань и возмущение слышались на каждом шагу. Каждый тащил свои вещи — сундуки, чемоданы, мешки, узлы в сараи и дворы крестьянских домов, куда нам указали административные чиновники лагеря. Почти всех репатриантов разместили в сараях, так как в домиках жили сами крестьяне. Казалось, наша медицинская миссия здесь окончилась. Военные пошли в комендатуру, а нас с Ниной, вместе с другими, поместили в одном из сараев какого-то крестьянского двора.

Такую примитивность и страшное неудобство, как в этом лагере, трудно было себе представить. Отсутствовали самые элементарные условия для жизни. Сараи, в которые нас поместили, были непригодны не только для людей, но и для скота. Это были полуразвалившиеся остатки каких-то сооружений. Во многих не было ни крыши, ни сена, на котором мы могли бы разместиться, и когда шел дождь, негде было укрыться от него. Если и были где крыши в сараях, то они все протекали, и каждый жался на маленьком кусочке. А дождь моросил здесь каждый день. Было сыро, прохладно, и почти никогда не показывалось солнце. Теперь сухая, горячая венгерская степь казалась нам чуть ли не раем. Но главное неудобство было в нехватке сена или соломы, на которой человек мог бы хоть сесть или лечь. Каждый пучок сена или соломы был почти сокровищем для местных крестьян. Они выменивали за них у репатриантов одежду, мыло, щелок, сигареты. В то же время крестьяне плотно запирали от нас свои дома и никого не пускали даже на порог. Их неприязнь отражалась и в их глазах. Иногда казалось, что они просто убивали нас своими взглядами. Они ненавидели не только советское правительство, которое лишило их частной собственности и заклеймило «кулаками» и «пережитками буржуазии», но и невинных жертв этого правительства — всю эту возвращающуюся массу репатриантов. Они демонстративно не хотели и разговаривать с нами, и только если видели у кого-то сигареты, мыло, одежду, готовы были вступить в переговоры и пойти на сделку. За папиросы, мыло, одежду и прочие заграничные вещи можно было получить от них не только солому, но и кое-что съедобное, как сало или хлеб, и даже воспользоваться их кухней и сварить себе чай, бобы или картофель.