Король-Бродяга (День дурака, час шута) - Евгения Белякова

Взгляд мой остановился на корзине с 'бумагой для подтирки', как букинисты называли обычно книги, не имеющие ни малейшего шанса продаться. Их сваливали в кучу у выхода или складывали в такие вот корзины, и всякий желающий мог купить потертую, оборванную и лишенную обложки книгу за самую мелкую монетку — пигель. Я заметил знакомую вязь, бездумно схватил книгу и закашлялся от пыли.

— А, эта… — забеспокоился продавец — вдруг книга чего-то стоит и он сильно продешевил, кинув ее в корзину. — Она на хавирском, вы его знаете? О чем она? Это трактат?

— Нет, это стихи.

Мне почудились крики чаек и шум волн.

— Чьи?

Сначала я со значением посмотрел на него, сунул ему в карман монетку, и уж потом ответил:

— Кейрана Аль Джали.

— Не слышал.

— Величайший поэт Хавира, единственный, кто трижды был удостоен звания Розы Айлиля в Дор-Надире.

Пухлик, приехав из Хавира, привез мне похожую книжицу, я хранил ее в тайном ящике под кроватью.

Старик посмотрел на меня с подозрением, и я понял, что пора покинуть эту гостеприимную лавку.

— Может, все-таки купите что-нибудь… нормальное?

— Как-нибудь в другой раз, — произнес я формулу покупателя, вежливо отказывающегося от товара. Сунул покупку за пазуху. Старичок-книжник за моей спиной только вздохнул.

Кейран Аль Джали… Я знал его. Недолго, правда, но иногда бывает достаточно просто посмотреть человеку в глаза, и увидеть его всего… Или услышать его стихи.

Я тогда учился в Дор-Надире в магической академии, не помню, на втором или третьем курсе. И в очередной раз вышел прогуляться в город. Вслушаться в него, вдохнуть… что ни говори, он, со всеми своими недостатками, был мной горячо любим — и любим по сей день. Почему? Этот город всегда знал, что 'завтра' — не существует. Только сегодня. И каждый день проживал как последний.

Предьявив стражнику у ворот с осьминогом пропуск за подписью Аффара, я спустился по улочке вниз, к причалам. Жители Дор-Надира рисуют лица своих умерших на стенах домов — они верят, что духи родных уберегут их от зла. За первым же поворотом я увидел полустертый лик ребенка на белой глине стены — каково тебе стоять на посту, маленький страж? Уже не холодно и не страшно, но, подумал я, тоскливо и одиноко.

На молельной башне сонно заворковали голуби, пускали их каждое утро, белых и черных. И пели солнцу.

Запахло рыбой — сильнее, чем обычно, и раскрашенные камни мостовой подернулись легкой пленкой влаги. На Лестнице Восьми Убийц можно было переломать все ноги, если идти быстро, поэтому я замедлил шаг. Глубоко вдохнул. Двумя кварталами ниже — и я вышел бы на набережную, неподалеку от того места, где она пырнула меня ножом — как замысловато переплетаются иногда людские судьбы.

У причалов, с краю — была большая скала, к которой приковывали осужденных. Воров, грабителей, совратителей чужих жен, обманщиков-торговцев и мздоимцев — повыше, так, чтобы прилив напоил их соленой водой, и лишь напомнил о близкой смерти; богохульников, убийц и казнокрадов — гораздо ниже, и море долго колыхало потом их раздувшиеся трупы, чайки клевали их, а сами они жалостливо смотрели из глубины белесыми глазами. Тем вечером на скале не было трупов, или в сумерках я их не заметил; а живых, хоть и испуганных до полусмерти было двое. Прилив иногда поднимался выше, чем обычно, и, случись такое, никто не стал бы их спасать — все в воле Богов, люди не проявляют милосердие там, где на преступника заявили свои права Боги.

Их было двое — молодых, с затаенным ужасом в глазах. Только один из них сдался, а второй пытался шутить с матросами, проходившими мимо, и заигрывать с проститутками. Когда я подошел, он тряхнул мокрой головой и, сплюнув в волну, весело сказал:

— Луна ясно освещает твой путь, горбун?

Я улыбнулся и присел на камень. Приговоренный преступник — чем не собеседник нынче ночью? Я, бывало, говаривал с городскими сумасшедшими, и суждения их были разумнее, чем мне хотелось. Было время, я и сам таким был, и могу сказать, что тогда, когда внутри меня безумие хохотало и плясало, а рот сам растягивался в усмешке — пожалуй, звезды были ближе, да замыслы Судьбы яснее, и все, никакой разницы. Разве что страха не было. Совсем.

— И тебя приветствую, парень из моря. Что натворил?

— Глянул на чужую жену, а, может, не глянул, а даже пощупал в запретном месте, — по его тону я понял, что он улыбается, может даже, подмигивает, — только теперь ничего не докажешь, так ведь?

— Красивая? — спросил я.

— Как небо, незнакомец. Глаза, как у лани, кожа белее лилий, поклясться могу, что полуденное солнце никогда не касалось ее, только рассветное.

— Да ты поэт…

— К счастью и к несчастью. Мое умение сплетать слова позволило мне коснуться чужой жены, но оно же привело меня сюда.

Я подумал о моей девочке. Хилли… Сладкая моя. Милая моя. Страстная моя. Темная душа моя. Ты выросла ровно настолько, чтобы забыть меня, и забыла ровно настолько, чтобы попытаться проткнуть мне сердце старым ножом, которым чистили рыбу торговки на набережной. А теперь спишь к холодном хрустальном гробу…

— Пить хочешь? — спросил я, вглядываясь в белую пену, кружевами собирающуюся у основания скалы. Самого парня не было видно. Но голос его я слышал отчетливо. Могло показаться, что это морской демон говорит со мной, глумясь и прячась за волной.

— Пить? Когда тут столько замечательной соленой воды? — он хохотнул. — Ты, верно, шутишь.

— Я принесу тебе пресной, если ты сделаешь для меня кое-что.

Он засмеялся, и в смехе его я услышал хруст песка на зубах.

— Всем, чем смогу…

— Сочини песню, поэт.

Он замолчал. Какое-то время я слышал лишь удары прибоя о камни, скрип снастей неподалеку и голоса матросов в таверне, тянущих заунывные куплеты.

— Как ее зовут?

— Хилли.

Опять молчание.

— Хорошо, я сделаю это. Но сначала — воду.

Послышалось звяканье цепей и второй голос, хриплый от ужаса, прерывающийся, захлебывающийся:

— Ноги, мои ноги, рыбы съели мои ноги… Ке-дар, Ке-дар… Он не узнает меня!

— Еще одна просьба, горбун! — крикнул поэт. — Не знаю, как ты это сделаешь, но убей этого несчастного рядом со мной. Он сошел с ума несколько часов назад. Я предупреждал его не пить морскую воду, но он не послушал меня.

— Ты знал его?

— Нет, но мы провели здесь немало времени, и он не сразу обезумел. Его зовут Ташэ, он мелкий купец. Все повторял, что это несправедливо… Ты сделаешь это? Пожалей беднягу.

— Я скоро приду.

Я поднялся с камня и пошел вдоль кораблей, к таверне 'Морская звезда', откуда слышался нестройный хор матросов. Погрузился в дым и шум всего на минуту, купил у хозяина кувшин холодной колодезной воды и опять нырнул в тишину и шелест ночи.