Китайская цивилизация - Марсель Гране

Гране, пожалуй, можно назвать гением целостности в воссоздании далекой чужой культуры. И это не в последнюю очередь объясняется тем, что традиционно китайское в какой-то мере было сродни его уму. Талант целостного видения, прославивший французского синолога, отвечал необычной целостности самой китайской культуры с ее главным принципом триединства неба, земли и человека. Но Гране не был бы собой, если бы при этом не оставался ученым, воспитанным в лучших традициях западной науки. В его творчестве научная объективность идет рука об руку с видением изнутри. Используя категории М. М. Бахтина, можно сказать, что исторический подход, позиция «вненаходимости», предполагающая нахождение вне изучаемого предмета как объекта исследования, гармонически сочетается у Гране с умением «вжиться» в исследуемый материал, поставить себя на место китайцев далекого прошлого, увидеть мир их глазами. Эти разные исследовательские положения проявляются в первой части «Китайской цивилизации» даже композиционно: в книге I – «Традиционалистская история» – древнекитайская история показана с точки зрения ее же традиционной историографии, а в книге II – «Основные данные древней истории» – она представлена уже с позиции современной науки. Но здесь научная «вненаходимость» органически сочетается с «вживанием» в предмет изучения.

Результат такого «вживания» – множество эссеистических зарисовок, например, при описании весенних оргиастических празднеств, на которых происходили «коллективные свадебные гулянья», сакрально обусловливавшие плодородие и всеобщее благополучие. У Гране они предстают одним из исходных конструктивных элементов китайской цивилизации.

«В равноденственном небе проносились стаи птиц, молодежь соревновалась, кто первым разыщет гнездо с яйцами, в пестрой окраске скорлупок виделась радуга, небесный знак урожайных дождей; девушка, на весенних праздниках завоевавшая яйцо ласточки, чувствовала, как ее сердце заполняют великие надежды, и пела свою радость. (Считалось, что так произошли песни Севера.) Ноги топтали оплодотворенную, прекрасную своей пышной зеленью землю, где обещанием плодов расцветали цветы: пляшущие юноши и девушки сталкивались в сражениях за цветы… Гордые своими украшениями, своими цветастами платьями, головными уборами маренового цвета, белые словно облачка, девушки завязывали состязание. Говоря ироничным тоном и приглашая ухажеров, они относились к ним свысока, а одновременно притворялись, будто сейчас исчезнут. «Вот уже осыпаются сливы! – корзинки с вами, наполняйте их! – Добивайтесь нас, молодые люди! – наступило время! говорите об этом!»… Одной из наиболее важных игр весенних празднеств был переход полуобнаженными через реку непосредственно перед союзом в поле. Вздрагивая от соприкосновения с холодной водой, женщины ощущали себя так, словно в них проникали плавающие души».

Совсем не обязательно, чтобы все происходило именно так. Древнекитайские источники сообщают об этих весенних половых играх весьма скупо: «В среднюю луну весны… приказано собираться мужчинам и женщинам. Не запрещается им в это время убегать, уединяться. А тех, кто без причин не выполнит приказа, – наказать». Но у Гране описание этих празднеств далеко не произвольно. Оно входит в более широкий контекст целостного знания соответствующего данному явлению материала, в частности находимого в «Книге песен», которую он здесь, как и во многих других случаях, вполне убедительно цитирует. В точности так, как он описывает, на самом деле, скорее всего, не было, но по общей контекстуальной основательности – могло быть. Представляется, что такое научное правдоподобие может способствовать познанию изучаемой культуры не в меньшей мере, чем реалистичность художественной прозы – раскрытию правды жизни. В целостном научном видении Гране китайская цивилизация – это не просто социальная структура, показанная в динамике своего развития, но перспективно построенная объемная картина с уходящими во все большую глубину планами. Поэтому исследование Гране до сих пор вполне жизнеспособно в качестве методического ориентира при изучении как наиболее общих проблем, так и конкретных явлений китайской цивилизации, причем не обязательно относящихся только к ее древнему периоду.

В наиболее общем методическом плане несомненный интерес представляет центральный тезис всей книги о превосходстве у китайцев цивилизаторского начала над государственным: «Больше чем история государства и даже народа, история Китая есть история цивилизации или, скорее, культурной традиции. Если бы эту историю можно было написать с какой-либо точностью, то прежде всего она была бы, вероятно, интересна демонстрацией того, как идея цивилизации на протяжении столь длительной истории и почти постоянно смогла торжествовать над государственной идеей». Иначе говоря, главным признаком китайской цивилизации Гране считает предпочтение «культурного преобразования» (древнее значение современного китайского слова «вэньхуа» – культура) административному и военному принуждению. Этот вывод следовал из его наблюдений, что в эпоху Чжоу государство по сути еще не сложилось, «удерживаемая по поручению» власть государей не была «самостоятельной и истинно верховной», и они царили только при условии своей отстраненности от практики управления, скорее «воодушевляли», чем «приказывали», подчиняясь «этикету и традиции». Здесь можно усмотреть элементы определенной идеализации, навеянной древнекитайской исторической прозой. Подход Гране несколько выпадает из распространенной в современной научной литературе трактовки чжоуской эпохи как периода хотя и ранней, но уже функционировавшей китайской государственности. В ней, в ее укреплении обычно усматривают главную интегрирующую Китай силу, фактор его единства. Вместе с тем определение «ранняя» указывает на ее переходный характер, на то, что она еще только складывалась, и вот Гране глубоко и тонко раскрывает состояние переходности, промежуточности, а в общем-то слабости государственного начала в тот период, который на все времена стал для китайцев эталонным. Но идеальное правление первых чжоуских государей не могло не характеризоваться слабым выражением именно государственности, соответствующим ранней ступени ее развития. На данной ступени она подчинена небесно, сакрально санкционируемой нравственности, то есть все той же китайской пайдейе, или цивилизованности («вэнь»), которую Гране и считает ведущим фактором китайской интеграции. Так видится исходная историческая обоснованность его центрального, рассмотренного выше тезиса. Подтверждение тому, что государственная идея у китайцев отнюдь не первенствовала, можно найти и в изречениях первоучителя китайской нации Конфуция, как-то сказавшего: «У варваров при государе хуже, чем в китайских землях без него» (3.5).

Из книги Гране следует, что в традиционном Китае процесс цивилизации и цивилизованность выступают как главная разновидность и высшая цель человеческой деятельности. И если понимать под цивилизацией относительно высокий уровень культурного развития, противоположный варварству, то китайская цивилизация оказывается особенно самодостаточной и в своей внутренней целостности проникнутой пафосом цивилизующей всеохватности.

Понятие культуры («вэнь») (прежде всего в значении татуировки на теле, узора) связано с выдающимся человеком и очень рано стало посмертным титулом основателя чжоуской династии, царя Вэня как определение всей его цивилизаторской деятельности. Но эту «вэнь» древние китайцы считали аналогичной узорам на Небе. В «Книге песен» есть строки:

Велик и светел Млечный путь,Пролег узором в Небесах.Ужель царь Чжоу не поднял людейЗа долгий своей жизни срок?

В другой песне из той же древнейшей китайской антологии говорится о том, что Небо создало «высокую гору», а царь, люди ее обустроили (IV, 1, 5). Таким образом, царь Вэнь и его ближайшие преемники как бы накладывали свою подобную небесной узорчатости «вэнь» на созданное Небом. Поскольку род человеческий возводится чжо-усцами к Небу, а царей считали сыновьями и исполнителями воли последнего, то их «вэнь» и по своему происхождению, и по предмету ее направленности, и в процессуальном плане в принципе не отличается от небесно-природной сферы. Как убедительно показывает Гране, причем не только в «Китайской цивилизации», но и в «Китайской мысли», у китайцев любая реальность, включая космос в целом, является поведенческой. Но тогда их цивилизованность «вэнь» не может не быть обязательной органической частью и продолжением цивилизованности космоса. «Вэнь» относилось не только к человеку («жэнь вэнь»), но также к Небу («тянь вэнь») и Земле («ди вэнь»). Человеческое выступало срединным, центральным звеном этого триединого «вэнь».