Повести л-ских писателей - Константин Рудольфович Зарубин

Мы думали, что готовы расколоться, выложить ей всё как на духу (мамино любимое выражение) и спросить, как жить дальше. На вокзале было по-ковидному тихо. Поезд на Петербург явно уходил пустой, несмотря на воскресенье, и поэтому очень чужих людей, по-чужому говоривших на языке, который мы знаем как родной, было совсем мало. Казалось, всё способствует успеху нашего предприятия. (Тоже мамино любимое выражение. Половина нашего русского состоит из маминых выражений. Это же нормально? Это же по-человечески?) Но успеха не последовало. Нам не хватило смелости расколоться. Мы прятали глаза, и рассказывали Белкиной какую-то второстепенную чушь, и спрашивали про её отца, про её университет. Когда мы замолкали, Белкина выжидающе посматривала на нас, как будто знала, что мы пришли сказать ей что-то важное. Но мы так и не сказали важного. А потом она попрощалась. Она села в поезд и уехала в Россию, на которой тут все помешаны. Она уже третью неделю сидит в Питере. Её отцу стало хуже. Его подключали к ИВЛ на несколько дней.

И, кстати, о России. Jesus fucking Christ in a chicken basket[36], они опять про неё говорят. Закончили беседу про личности – и снова про судьбы России.

Прямо сейчас Лизаксанна говорит. Она больше не подпирает кулаком подбородок. Она сложила руки в замок на столе перед собой и держит речь:

– …не вы ли сама писали, Александра Михайловна? Притом именно что вы писали, в вашем дневнике. До тысяча девятьсот семнадцатого года. Я нарочно запомнила. «Что такое Россия? – вопрошаете вы в первые дни мировой войны. – Так же, – дескать, – отвратительно, как и шовинизм немцев». Поистине золотые слова. Но достаточно, оказывается, приставить к «России» прилагательное «Советская», «социалистическая» или не знаю ещё какая у вас была Россия, и самый вопиющий шовинизм, самый бесстыдный империализм чудесным образом делается мало что простителен – он объявляется доблестью!..

Лизаксанна на взводе. По её голосу, по её лицу видно, что она готова долго произносить речь о том, что не имеет никакого значения, когда тебя и твою собеседницу настоящие пришельцы воскресили из мёртвых. Но её перебивает очередной раскат грома – такой близкий, что дрожат окна. Лизаксанна вздрагивает и умолкает. Кажется, она реально боится грозы. Она с ужасом глядит поверх нашей головы на небесные хляби, неистово долбящие по стёклам. Мы решаем воспользоваться этой паузой. Мы не хотим больше сдерживать раздражение. Мы хотим пустить раздражение в дело, победить с его помощью свою трусость, разогнать свой удушливый стыд за то, что уже третью неделю прячем от всех листки мёртвого русского.

– Меня тоже сделали! – объявляем мы, почти крича. – Они! Они сделали меня!

Будущего почти не осталось

Хельсинки.

17 августа 2020 года, гроза

– Меня тоже сделали! – брякнула Даша в сердцах. – Они! Они сделали меня!

Все уставились на неё. Из глаз Дьяконовой пропал ужас.

– …Что? – переспросила за всех Алина.

– Меня тоже сделали, – повторила Даша, вытаскивая потёртое свидетельство своей «чудесности», которое уже восемнадцатый день таскала в заднем кармане, надеясь на момент истины. – Насколько я понимаю… – Она встала и подошла к Алине, разворачивая на ходу тетрадные листки, покрытые муравьиным почерком. – Вот здесь написано. Твой папа написал.

Алина взяла листки обеими руками. Её глаза сузились и забегали по строчкам.

– Вслух, пожалуйста, – глухо сказала Коллонтай. – Читайте, пожалуйста, вслух, Алина.

– Нет, – вмешалась Тайна Лайтинен. – Не надо, Алина. – Она дотронулась до Алининого предплечья и сразу отдёрнула пальцы, словно боялась обжечься. – Сначала прочитай молча. Потом Darja прочитает вслух. Но только если ты не против… Все согласны?

Тайна обвела собравшихся взглядом, не допускающим каких-либо возражений. Все, включая Коллонтай, были согласны.

– Может быть, зажечь свет? – Дьяконова привстала, готовая броситься к выключателю, хотя Коллонтай стояла к нему гораздо ближе. – Уже темнеет…

Гроза и вечер и правда всё дальше погружали комнату в сумерки. Хотя читать, в общем-то, было ещё можно. Даша посмотрела на Алину с надеждой. Если бы существовала телепатия, Алина бы услышала в голове Дашино громкое «Нет!» В смысле: пожалуйста, не надо! И так видно! Ты же знаешь, я ненавижу верхний свет!

Но телепатия, к счастью, ерунда.

– Да, можно свет включить… – сказала Алина, не отрывая взгляда от листков. – Спасибо…

Тут Коллонтай упредила Дьяконову. Она сделала несколько стремительных шагов, безжалостно стуча каблуками по паркету, и щёлкнула выключателем. В центре высокого потолка матово вспыхнула круглая люстра, украшенная белёсыми звёздами – нарочито детскими, как на рисунках в старой книжке французского лётчика, которую Даше читала в детстве мама.

Дьяконова взглянула на Коллонтай, покачала головой и снова села. Коллонтай осталась стоять у выключателя, сцепив руки на уровне талии.

Даша вернулась на табуретку возле окна. Поставила ноги на носочки. Замерла, стараясь не хмуриться от гадского освещения. Несколько минут в комнате не было слышно ничего, кроме дождя и раскатов грома. Разве что кряхтел иногда Вернадский, лишённый возможности курить свою траву.

Прочитав листки отца, Алина посмотрела на Дашу.

– Это в журналах ты нашла? – спросила она. – На той квартире?

В её глазах стояли слёзы, но голос был ровный.

– Да, – сказала Даша. – В журнале «Уральский следопыт». Я… – Она попробовала соврать, что давно хотела поделиться находкой, да всё не доходили руки, но так покраснела на первом же слове вранья, что выпалила правду: – Я не могла об этом говорить. Потому что это про меня. Мне казалось, если скажу, то… Перестану быть обычной. Нормальной. Стану как… – Даша посмотрела на Дьяконову, Коллонтай и Вернадского и покраснела ещё гуще. – Я просто… Просто боялась, что окажется, что я…

– Не вполне человек? – подсказала Коллонтай громко, но без ожесточения. – Как мы?

– Да, – выдохнула Даша.

Облегчение от того, что самое неприятное проговорил за неё кто-то другой, было таким огромным, что немного закружилась голова.

Коллонтай не прокомментировала Дашино «да» ни словом, ни взглядом.

– Алина, вы решили? – спросила она, возвращаясь к запискам мёртвого русского. – Вы не возражаете? Против оглашения того, что написал ваш отец?

– Нет. – Алина спустила ноги с дивана, чтобы встать и вернуть измятые листки Даше. – Конечно нет. Совсем не возражаю…

– Прочитай ты, – сказала Даша. – Если тебе не трудно…

– Конечно нет. Совсем не трудно… «Восьмое июля, – начала читать Алина. – Пятый час утра. Этот мемуар я не буду предавать бинарному коду…»

Она читала без особого выражения, почти монотонно, именно так (решила Даша), как только и можно было зачитывать этот текст. Фан-клуб ПЛП слушал молча. Никто