Воспоминания - Татьяна Сухотина-Толстая

— Пусть его сиятельство не беспокоится. Его сиятельство разрешит взять для него билет? Какого класса для его сиятельства — первого, второго?

— Второго, — смутившись, сказал отец.

Вернувшись домой, отец рассказал, как он спасовал перед жандармом. Он смеялся над собой и не мог простить себе этой слабости. Он презирал себя за нее.

Было видно, как беспокоит его это небольшое происшествие. Он не раз рассказывал об этом другим.

Я же думаю, что не из-за слабости отец позволил жандарму взять билет второго, а не третьего класса. Просто он не мог обмануть его ожидания. Сознательно отец никогда не хотел причинить кому-либо неприятность. Он знал, что если он возьмет билет третьего класса, он огорчит жандарма.

Но отец всегда был готов обвинять себя во всех возможных и воображаемых грехах.

Его словечки

Когда моему отцу было восемьдесят лет и его спрашивали: «Как вы себя чувствуете?» — он отвечал, если ощущал слабость и апатию:

— Сегодня чувствую себя так, как будто мне восемьдесят лет.

Об эгоцентричном, влюбленном в себя человеке он говорил:

— У этого человека огромное преимущество: у него нет соперника…

Если он просил чего-либо, что ему могли не дать, он говорил:

— Я пошутил… Мне совсем этого не хочется…

Когда ему хотелось что-либо сделать, а он опасался, что не сможет это выполнить, или желал получить то, что трудно давалось, он говорил:

— Когда я вырасту большой, то я это сделаю.

Или:

— Когда я вырасту большой, то получу то, что пожелаю.

Я люблю все, что имею

В первые годы женитьбы отца его посетил в Ясной Поляне русский писатель граф Соллогуб. Он увидел, что Толстой доволен, вполне удовлетворен своей судьбой.

— Какой вы счастливый человек, — сказал ему Соллогуб, — вы имеете все, что любите.

— Нет, — отвечал отец, — я не все имею, что люблю, но я люблю все, что имею.

Велосипед

Отец любил все виды спорта. В конце прошлого века, когда первые велосипеды вошли в моду, он приобрел велосипед и зимой катался на нем в большом московском манеже.

— Со мной происходит смешное явление, — рассказывал он. — Стоит мне представить себе препятствие, как я ощущаю неодолимое к нему влечение и в конце концов на него наталкиваюсь. Это особенно относится к толстой даме, которая, как и я, учится ездить на велосипеде. У нее шляпа с перьями, и стоит мне взглянуть, как они колышутся, я чувствую, — мой велосипед неотвратимо направляется к ней.

Дама издает пронзительные крики и пытается от меня удрать, но — тщетно. Если я не успеваю соскочить с велосипеда, я неизбежно на нее налетаю и опрокидываю ее.

Со мной это случалось уже несколько раз. Теперь я стараюсь посещать манеж в часы, когда, я надеюсь, ее там нет. И я спрашиваю себя, — замечает он, — неизбежен ли этот закон, по которому то, чего мы особенно желаем избежать, более всего притягивает нас?

«Женофобия»

Отец был невысокого мнения о женщинах. Часто он выражал свое презрение к ним насмешкой, но бывало, пытаясь убедить своего собеседника, он говорил об этом и серьезно. В домашнем кругу мы называли такие беседы «женофобией».

Случалось, когда мужчины оставались в доме одни, он пользовался этим, чтобы изничтожить нас.

— Мы немножко «женофобили», — говорил он, улыбаясь.

Иногда отец высказывал свое настоящее мнение о женщинах. Он считал, что женщина, живущая по законам морали и религии, имеет полное право на уважение. Женщина обладает драгоценными качествами, не присущими мужчине, и она неправильно поступает, желая сравняться с ним в правах, которых она лишена.

Если женщина пытается своими чарами соблазнить мужчину, наряжаясь для этого в непристойные одежды; если она полагает, что главная связь мужчины и женщины — в наслаждении, и избегает материнства для сохранения своей красоты, то такая женщина — существо презренное и опасна для общества.

— Когда я встречаю такого рода женщину, — говорил он, — мне хочется крикнуть:

«Воры! Помогите!» — и призвать полицию.

Однажды я слышала, как отец говорил с человеком, защищавшим права женщины, считавшим, что она и мужчина обладают одинаковыми возможностями и способностями.

— Нет, — возражал он, — и даже если допустить, что женщина и мужчина равны в своих способностях, я должен указать, что у нее есть свойство, которого нет у нас.

— Какое?

— А вот какое: рожать детей…

Когда отец работал над своим трактатом об искусстве, я часто переписывала рукопись.

Однажды он попросил страницу из моего дневника, чтобы вставить ее в свою книгу.

Поясняя этот отрывок, он написал, что цитирует слова друга, разбирающегося в искусстве. Я его спросила:

— Понимаю, почему ты меня не назвал, но почему ты написал ami («друга»), а не amie («подруги»)?

— Видишь ли, — отец был немного смущен, — чтобы читатель проникся большим уважением к высказанному мнению.

Когда он понял женщину

Когда мой отец писал роман «Семейное счастие», он еще не был женат.

— Мне казалось тогда, — сказал он мне однажды, — что я понимаю женщину до глубины ее души. Но когда я женился, то увидел, что я совсем ее не знаю. И только благодаря своей жене я научился ее понимать. А теперь, — продолжал он, гладя мои волосы, — с тех пор, как мои взрослые дочери доверяют мне свои тайны и раскрывают свою душу, я сознаю, что ни до женитьбы, ни позднее я ничего не знал о женщине и только теперь начинаю ее понимать.

Кто работает, а кто поет

Однажды вечером в Ясной Поляне говорили о распределении труда. Отец в это время писал книгу «Так что же нам делать?». Толстой страстно протестовал против эксплуатации рабочих привилегированными классами. Он доказывал в ней несправедливость того, что стыдливо называют «распределением труда».

— Ручной труд, — говорил он, — всегда необходим, а вот большая часть научного и артистического труда, которым мы занимаемся, служит только узкому кругу людей, составляющих привилегированный класс. Этот труд почти всегда бесполезен для рабочих и крестьян, в то время как без их работы мы не смогли бы существовать и производить этот эрзац науки и искусств, которыми мы так гордимся…

— Позвольте, Лев Николаевич! — прервал отца художник Репин, который тогда гостил у нас. — Вы знаете, я живу в предместье Петербурга, вблизи строительной площадки, где сооружаются суда. И часто вижу, как рабочие тащат, привязав к себе веревками, огромные балки. Однажды, когда рабочие выбились из сил под ношей, более тяжелой, чем обычно, я увидел, как два молодца, оставив других, на нее вскочили и запели веселую песню прекрасными энергичными голосами. Их воодушевление сообщилось рабочим, и прилив новых сил облегчил им напряженный труд.