Горькие лимоны - Лоренс Даррел

— Мама сказала, что если ты сейчас же не придешь домой, она позовет бабушку!

Эта угроза подействовала на моего друга, как электрошок. Он, мигом пробежавшись вдоль бочек, прикрутил подтекающие краны, задул свечи и выудил откуда-то связку ключей.

— Надо идти, — с явным сожалением сказал он.

Я предпринял было попытку рассчитаться, но он решительнейшим образом отверг мои деньги, скрепив отказ фразой, к которой мне еще предстояло привыкнуть:

— На Кипре гость не платит.

Мне показалось, что в глазах обоих викторианских джентльменов на гравюре сверкнула искорка осуждения.

— Кроме того, — сказал Клито, — никто из моих друзей тоже ничего не платит, а после всего, что мы с тобой пережили вместе сегодня вечером, я тебя считаю другом.

Казалось, он вот-вот расплачется. У меня закралось опасение, что он вспомнил о моем брате.

— Скажи-ка мне вот что, — перебил я его, чтобы сменить тему, — с чего бы ты начал, если бы решил купить здесь дом?

Он задумался.

— Пошел бы к самому большому мошеннику во всей Кирении — хотя, конечно, в Кирении все мошенники, кроме меня, — но я бы пошел к Сабри Турку. Он в делах такой ушлый, и домов у него много.

Он раскинул руки в стороны, чтобы показать, какой невероятный мошенник этот Сабри. Мне показалось странным, что грек рекомендует обратиться к турку — но тут я вспомнил, как мало он доверяет своим собственным соплеменникам.

— Сабри, — твердо сказал Клито. — Именно к нему бы я и пошел. Но держи ухо востро.

Шипящий звук, которым здесь принято сопровождать подобного рода предупреждения, растаял вместе с ним во тьме. Я еще успел увидеть, как дочь подхватила его под обмякшую руку и повела по направлению к дому.

Как купить дом

Последними пришли греки и спросили Господа, что получат от него в дар.

— А чего бы вам хотелось? — спросил Господь.

— Нам хотелось бы иметь дар Власти, — сказали греки.

А Господь в ответ:

— Бедные мои греки, вы пришли слишком поздно. Все дары уже разобрали, и почти ничего не осталось. Дар Власти я отдал туркам, болгарам дар Трудолюбия; евреям Расчет, французам Обман, англичанам Безрассудство.

Тогда греки очень разозлились и стали кричать:

— Что за интриги, почему про нас забыли?

— Ну ладно, — сказал Господь. — Раз уж вы так настаиваете, будет и вам подарок; чтоб не ушли вы ни с чем — забирайте-ка вы Интригу, — так сказал им Господь.

Сабри Тахир, если верить облупившейся вывеске на его конторе в турецкой части Кирении, был оценщик и агент по недвижимости, однако, с тех пор как эту вывеску изготовили, область его интересов стала заметно шире, и теперь он явно был не только оценщик и не только агент по недвижимости. Центр паутины находился в прохладном темном полуподвале, расположенном на стратегически важном пересечении двух улиц, напротив маленькой турецкой часовни, выстроенной в память о каком-то святом или воине; имени героя никто уже не помнил, однако его каменное надгробие по-прежнему служило для правоверных объектом поклонения и паломничества. Над могилой росло сухое, пропыленное насквозь перечное дерево, с неизменной парой ex voto [25]на нижних ветвях.

За домом начинался бесформенный, заросший крапивой необъятный двор, где стояли два-три сарая, забитые разрозненными деталями каких-то механизмов и наваленными в огромные кучи цельными стволами олив и рожковых деревьев. Между сараями громоздились штабеля железнодорожных шпал и каркасы автобусов, в которые, будто в слоновьи кладбища, неизменно упирается любая здешняя тропа. Империя Сабри делала свои первые шаги, хотя уже сейчас было ясно, что ее хозяин далеко пойдет. В одном из сараев с утра до вечера, вверенная заботам двух весьма недурных собой и весьма небрежно одетых молодых турок в зеленых головных повязках, стенала и скрежетала циркулярная пила; рядом — периодически — неторопливо и со вкусом испражнялась машина по производству цементных блоков, и звук был просто чарующий.

За всей этой многообразной деятельностью Сабри мог надзирать прямо из магазина, из полумрака, где он и просиживал большую часть дня за чашечкой турецкого кофе, недвижимый, ко всему безразличный, но неизменно бдительный. Его стол стоял в самой дальней части помещения, у стены, и, чтобы до него добраться, нужно было сперва пересечь terrain vague [26], настолько плотно заставленной креслами, школьными партами, детскими колясками, газовыми плитами, обогревателями и прочими разнообразными обломками цивилизации, что больше всего это было похоже на первый этаж «Мейплз».

Самому Сабри, крепкому мужчине с точеным лицом, было, наверное, лет сорок. Вид у него был добродушный и сонный: редкостной красоты улыбка, ослепительные зубы, внимательные карие глаза, — нечто похожее встречаешь иногда на рекламных плакатах турецких туристических фирм. Но воистину турецкой была в нем главным образом та леность плоти, та роскошная безмятежность, с которой он воспринимал окружающий мир. Ни один грек не в состоянии сидеть спокойно, чтобы при этом не суетиться, не притопывать ногой, не постукивать карандашом, не подергивать коленом или не цокать языком. Турок не сидит, он восседает — этакая монолитная глыба — молчаливый и замкнутый в себе, как рептилия. Такой вид бывает у хамелеона, который сидит час за часом на ветке, ни разу не моргнув, и созерцает бытие, который, судя по всему, живет в состоянии мудрой отрешенности, означенном арабским словом kayf Мне доводилось видеть, как Сабри грузит бревна, как он кричит на крестьян, я даже видел Сабри, бегущего по улице; но ни разу не возникало ощущения, что он потратил хотя бы каплю энергии. Его слова, его поступки были ровными и гладкими, как сама неизбежность; они стекали с него, как мед стекает с ложки.

В то утро, когда я впервые ступил под сумеречные своды его магазина, штаб-квартиры растущей империи, он с отсутствующим видом сидел за столом и чинил неисправную зажигалку. Тон его приветствия был вежливым, хотя и чувствовалось, что он сейчас занят и ему не до меня; однако когда я подошел поближе, он отвлекся на долю секунды для того, чтобы щелкнуть пальцами, и тут же откуда-то из окружавшей его полутьмы материализовался стул. Я сел. Он отложил зажигалку и сидел теперь передо мной молча и не моргая.

— Мистер Сабри, — сказал я, — мне нужна ваша помощь. Я навел в Кирении справки, и от всех я слышал одно и то же — что из всех здешних деловых людей в последнюю очередь имеет смысл связываться именно с вами. То есть, проще говоря, что во всей округе вы самый отпетый мошенник.

Мои слова не столько обидели его, сколько заинтересовали. Взгляд его, цепкий и острый, едва заметно блеснул, и он слегка наклонил голову, чтобы повнимательнее меня рассмотреть. Я решил, что можно продолжать.

— Я в Леванте не первый день и знаю, что может означать репутация мошенника. Она может означать только одно: человек, о котором так говорят, просто умнее прочих.

Здесь было никак не обойтись без рук — ибо ум на местном языке жестов обозначается следующим образом: нужно медленно и важно поднести указательный палец к виску и осторожно постучать по нему, как ложечкой по скорлупе яйца за завтраком. (Кстати, осторожность в данной ситуации действительно не повредит, потому что, стоит вам слегка покрутить пальцем, как будто вы заворачиваете винт, и смысл станет совершенно другим: это означает, что у человека «винтиков не хватает», или что у него «сорвало резьбу».) Я осторожно постучал себя по черепу.

— Умнее всех прочих, — повторил я. — Настолько, что у людей недалеких это вызывает зависть.

Он не спешил соглашаться с моими словами или опровергать их. Он просто сидел и разглядывал меня, как разглядывают какое-нибудь механическое устройство, не совсем понимая, для чего оно предназначено. Но выражение глаз почти неуловимо изменилось, в них зародился намек — всего лишь едва различимый намек на восхищение.

— Я пришел сюда, — продолжил я, уже вполне уверенный в том, что с английским у него все в порядке, поскольку до сей поры он, судя по выражению лица, улавливал смысл каждого сказанного мною слова, — я пришел сюда не для того, чтобы сделать вам деловое предложение, а для того, чтобы просить вас о помощи. Денег на мне не сделаешь. Но позвольте воспользоваться вашими талантами и вашим опытом. Я пытаюсь подыскать себе дом в деревне, и чем дешевле, тем лучше, чтобы поселиться в нем на год или на два — а может, и навсегда, если мне здесь понравится. Теперь я вижу, что не ошибся; никакой вы не мошенник, вы самый настоящий турецкий джентльмен, и я чувствую, что могу полностью ввериться вашей заботе — если вы согласитесь взять на себя этот труд. Предложить мне вам нечего, за исключением благодарности и дружбы. Я прошу у вас, как у благородного турецкого джентльмена, совета и помощи.