Во всём виноват Гоголь - Георгий Дзюба

Чик-в-чик той ночью линзы его вольнодумства с особой резвостью и в очередной раз упёрлись в жажду совершить сильный и полезный для себя подвиг, замешанный на военных сведениях и житейском опыте. Соображения Афанасия Петровича сводились к тому, что злобно-тупое охаивание армейских привычек и утверждений, что офицеры ни на что не способны, — обыкновенные фокусы местных властей для сокрытия от прогресса талантов и достоинств офицеров. Он твёрдо знал, что военные люди неизменно и беспрерывно готовятся к подвигам, ибо у них обычно и на постоянной основе несметное число врагов, чьи лукавые мысли служивые люди пресекают вечно, обладая закалкой и выдержкой, с любыми другими закалками и выдержками несравнимыми. О том, что этим людям то квартир не дают, то жён их да детей по принадлежности не устраивают, а те всё равно как-то вывинчиваются, ему даже и вспоминать не хотелось. Афанасий Петрович об этом тоже имел самые верные сведения, да и личные враги у него в городе никогда не переводились и неплохо здравствовали, а то, что они уже состояли в числе его врагов, пока ещё и не догадывались. Заметим попутно, что армейский или почти что уголовный опыт Афанасий Петрович уже имел предостаточный, что разворачивало его масштабные дарования до огромного диапазона, мысленно распространяющегося далеко за административные границы города.

Думается, однако, что пришла нам пора всё же отвлечься от внутреннего мира нашего героя Бронькина и без излишних затей и отступлений повести дальше хронику сей ночи в этих откровенно вялых строках аритмичного сюжета с мудрёными построениями букв и слов.

Не будем от вас скрывать, что в тот миг, когда было уже точно установлено полное отсутствие сухарей, Афанасию Петровичу из небольшой повести Н. В. Гоголя «Невский проспект» попался на глаза поручик Пирогов, в образе которого он в ту минуту, правда, чего-то необычного не обнаружил. Самоуверенный и самовлюблённый, самодовольный, пошлый и наглый получился этот Пирогов у Гоголя, хотя и не без талантов «собственно ему принадлежавших»: в чтении стихов из «Дмитрия Донского» и «Горя от ума», особом искусстве «пускать из трубки дым кольцами» и «приятно рассказать анекдот». Таких людишек и сейчас хоть пруд пруди. А этого Пирогова качественно отмутузили питерские немцы-ремесленники за непристойное приставание к жене одного из них. Субтильная фрау тоже не без греха показалась, да и глуповатенькой до неприличия. Расстроился было Пирогов от того, что ему крепко по портрету досталось от рук германских гастарбайтеров. А после заглянул в кондитерскую,«…съел два слоёных пирожка, почитал кое-что из „Северной пчелы“», что в те годы редактировало «блистательное солнце нашей словесности», как окрестил Ф. В. Булгарина А. С. Пушкин, и вышел из точки общественного питания «…уже не в столь гневном положении». Что тут скажешь? «Ну да ведь дан же человеку на что-нибудь ум»…

Понятно, что если бы порка этого поручика получила всеобщую огласку, то вероятность последующей дуэли, исключения Пирогова из списков полка, а то и суицид этого вояки как вариант выхода из скверного положения, были бы по тем временам весьма очевидны, желательны и неизбежны, — задумался Афанасий Петрович. — Но здесь сведения о провале благообразия в обществе и не топтались, а потому цена чести офицера оказалась равнозначной стоимости двух слоёных пирожков. Память Афанасия Петровича чего-то вновь вернулась к Чертокуцкому из гоголевской «Коляски», который ему ещё раньше понравился, хотя тот и получил в период военной службы оплеуху за шулерство. — Вот ведь как бывает, — ещё глубже задумался Афанасий Петрович и «…омрачился жёлчным расположением взволнованного духа…» — И Пирогов, и Чертокуцкий оба ведь потеряли и офицерскую честь, и гражданскую совесть, а в службе — первый перспективно зацепился за питерский гарнизон, небось, ещё и генералом станет! Второй — благовоспитаннейший господин, умеющий напускать в глаза пыль мешками, с цветастым достоинством произвести наипорядочнейшее впечатление, а потом ещё и пролезть в движущийся резерв повышения в ранге и на гражданском поприще. Как же везёт людям!

В петербургских строках повестей Гоголя внимание Афанасия Петровича засекло царапину на мостовой от «гремящей сабли исполненного надежд прапорщика», «соколиный взгляд кавалерийского офицера» и даже подслушанную писателем беседу о превосходстве «военной службы над статскою». Здесь же он уточнил себе, что светлый эполет постоянно блистал «между благонравной блондинкой и чёрным фраком», а к особенностям военных, вышедших из среднего класса, прочно прилепилось умение заставлять смеяться бесцветных красавиц и не пропускать публичных лекций, так как офицеры считались «учёными и воспитанными», любили «потолковать об литературе», да и по театрам шлялись неустанно. Афанасия Петровича чуть удивило только то, что, приуготовляя к печати «Невский проспект», Гоголь убрал оттуда встречу одного из героев повести с офицером в публичном доме. Вроде бы как цензура, заботясь об авторитете военных, усомнилась в типичности таких простецких фактов, считая, что офицерам российской армии в борделях интереса не имеется. А потому в повести был записан не собственно офицер и не в борделе в целом, а упоминается лишь то, что из одной из дальних комнат этого публичного дома выглядывал и «…блестел сапог со шпорой и краснела выпушка мундира». Вот и пойми теперь, что из-за этой цензуры получилось у писателя Гоголя не совсем точно, а что просто ужасно и невнятно!?

— Всё это издержки в подготовке цензоров и незнание ими жизни, — решил себе Бронькин, принялся шерстить взором осточертевший ему красный уголок и надолго задумался. — Ничего не меняется: вешалка с переходящими парадными доспехами дневного швейцара заведения, целлофановый пакет с вязальными спицами и пряжей, авоська с пустой молочной бутылкой, клетчатой кепкой и книжкой какого-то Сорокина про цветное свиное сало… Ага, что-то всё ж меняется! Из прорех дамской жилетки, парящей на самодельных проволочных плечиках, с любопытным блеском в пуговках выползли рукава розоватенькой блузочки. Раньше из этих прорех свешивалось что-то близкое к чернильно-фиолетовому окрасу…

— Даже здесь существование меняется, только в работе с кадрами застой! — недовольно пробубнил Афанасий Петрович, и сети его непричёсанных мыслей перекинулись на господина «ревизора» Хлестакова, которого когда-то в Пензе за картами в четверть часа «обобрал» тот дивный пехотный капитан, что, как отмечал сам Гоголь, изумительно «славно играет!». Вспомнилось ему из прочтённого, как Ивана Александровича Хлестакова поселили в пятом номере гостиницы под лестницей, где до его прибытия за картами подрались командировочные офицеры. Потом письмо известного И. А. Хлестакову поручика, кому жизнь и служба невероятно удались: всё «…в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» И лишь о боевой подготовке в письме — ни слова и ни звука…

— Эх, была армия слепком общества — его барельефом и осталась. Не те, не те времена нынче, — напало на Афанасия Петровича новое мыслетворчество. — Взять того же Платона Кузьмича Ковалёва «кавказского коллежского асессора», что в повести «Нос» временно без носа остался. В тридцать пять лет лишь первый штаб-офицерский чин. И уже, будьте любезны, право на потомственное дворянство! А где карьеру сделал? В «горячих точках», где и сегодня чинами безбожно балуются. Тогда специалистам не требовалось даже университетского диплома и дополнительных экзаменов, без чего в остальной России было не пройти и не протиснуться. Потому П. К. Ковалёв и ощущал себя больше военным, нежели штатским товарищем. Потому он и никогда «не называл себя коллежским асессорам, а только „майорам“», да и в Санкт-Петербурге непрестанно «…хлопотал об вице-губернаторском месте, а в случае неудачи об экзекуторском».

— Нет! Льготы в выращивании крепких чинов не подмога! Семья и школа, вот база жизни! — Перед глазами Афанасия Петровича будто бы неведомая сила распахнула второй том «Мёртвых душ», где сынок Петра Петровича Петуха — Николаша — восторгался Ингерманландским гусарским полком, лошадьми ротмистра Ветвицкого и кавалерийской подготовкой поручика Взъемцева. Будто молнией вспыхнула у него перед глазами светлая будущность армии Российской империи. А потом она и погасла, потому что дальше Николаша с братцем Алексашей за столом «хлопалирюмку за рюмкой» и трубку, оказалось, уже курить давно научились, и о Петербурге напропалую мечтали. — Да, Чичиков глыба, гений! В чём тут возразишь Павлу Ивановичу? Закончится всё это для молодых Петухов «кондитерскими да бульварами». Не пойдут в армию пацаны! Верно Чичиков их орбиту тогда начертил! Как в воду глядел и точно выразился тогда о призывном контингенте и олигарх Костанжогло Константин Фёдорович: «Уж нет осьмнадцатилетнего мальчишки, который бы не испробовал всего: и зубову него нет, и плешив». Вслед за призывниками перед очами Бронькина явилась страница с описанием улицы губернской столицы, где за дамой «недурной наружности» следовал мальчик «в военной ливрее». Даму по остроте взора заприметил опять-таки Чичиков, мальчика — Гоголь Николай. Ну что ж? У каждого свои диоптры…