Трольхеттен - Сергей Болотников

5.

Июль. 14ое.

Новый день пришел ко мне, пришел и сгинул навеки растворившись. Вычеркиваю его черным маркером, как и все остальные - да, я понимаю, что это не свидетельствует о хорошем отношении к жизни. А его и нет. Сегодня середина лета, а идет дождь - навевает тоску. Дождь плачет, и я тоже иногда плачу где-то внутри. Где-то очень глубоко. Я знаю, в моем возрасте плакать уже нельзя, но это ведь и не прорывается наружу. А что делается у нас внутри - кому какое дело? Люди - черствые оболочки под которыми прячется израненная душа. Спал я почти до полудня - как обычно. Это ведь естественно, что бы ни говорили окружающие - я ночной человек и я очень люблю ночь. Днем я скован, заторможен и лишь ночью обретаю некое подобие свободы. Мои окна выходят наружу, и в отличие от многих других жильцов нашего подъезда я могу наблюдать ночную жизнь своего города. Это очень интересно, смотреть, сверху вниз, как шебаршится ночная жизнь. Ночами меня всегда тянет на улицу - я хочу пройтись по пустынным асфальтовым рекам, одной теплой летней ночкой, и чтобы пыльные кроны деревьев, что растут вдоль тротуаров, раскачивались у меня над головой и иногда в них поблескивали летние теплые звезды. Может быть я прошелся бы вдоль всего верхнего города, миновал эти одинаковые серые, но такие уютные коробки домов, и добрался бы до нашей речки Мелочевки - днем видно, какая она грязная, по ней плывут шины, доски с приусадебных хозяйств и мертвые собаки. Но ночью - ночью речка обретает удивительное очарование. Особенно плотина - место, где вода падает. Я читал, что если человеку в горе постоять у быстро бегущей воды, то его скорбь смоет и унесет-уплывет она в какие ни будь сияющие дали. Если так, плотина - место, где горести могут застаиваться. Можно представить: сотни и сотни чужих горестей скопились на черных, выступающих из воды камнях сразу позади плотины. Все время падающая вода вырыла подобие котлована, в котором теперь скапливаются приплывшие по реке многочисленные предметы, все, что она захватила на дальнем своем пути. Там и находит свое последнее пристанище большинство речного сора - кроме того, что прорвется дальше и продолжит свое путешествие. Мне иногда кажется, что жизнь моя чем-то похожа на реку, и на ней есть своя плотина, ее не видно, но она ощущается - там воды судьбы пенятся и ревут, и я не могу плыть дальше. Куда плыть? Этого я и сам не знаю, но иногда меня вдруг охватывает ощущение беспречинного счастья и близкой дороги. Я смотрю на самолеты, а стук колес уходящего из города поезда отзывается во мне дрожью. Еще мне нравиться как восходит месяц - появляется из-за дома напротив, и некоторое время как желтый кот сидит на его крыше, а потом взлетает в вышину. Полная луна красива - но узкий молочный серп кажется случайно закинутым на небо произведением исскуства. Такова моя ночь. Никогда не засыпаю раньше двух, я предаюсь мечтаниям свернувшись в своей кровати. От этого захватывает дух, и иногда я совершенно отключаюсь от реальности, полностью погрузившись в свой иллюзорный мир. Вот так проходят мои ночи - серебристо-синее время чудес. Дни же все одинаковые. Они серые, и, в особых случаях, черные. Иногда я ловлю себя на том что совсем не хочу просыпаться. Правильно, лучше остаться здесь, в уютном гнезде моей кровати, что с двух сторон огорожена стенами, с третьей частично письменным столом и шкафом, а с четвертой торцем упирается в окно, так, что лежа можно видеть крыши домов и кусок звездного неба. Еще раз перечитал эти строки. Нет, мой дневник, никогда и ни за что я не покажу тебя другим. Эти слишком, ведь только тебе я доверяю свои самые сокровенные мысли. Мысль, что родители могут прочитать тебя страшит и ужасает меня. Они милые, но совершенно нечувствительные люди. Зачерствевшие. Как, впрочем и большинство людей. Моя мать вешает в ванной четыре полотенца, все разных цветов. Это синее, красное, зеленое и роскошное мохровое черно-белое. И все чаще я ловлю себя на том, что вытираюсь тем полотенцем, которое подходит под мое настроение. Так, если я чувствую себя более менее прилично, то вытираюсь синим - цвета летнего неба. Если что-то тревожит меня, зачастую использую красное. Темно-зеленое означает тоску, и полную жизненную апатию, которая в особо тяжелых случая переходит в черное. Может это ненормально? Да какая разница, все равно об этом никто не узнает. Все хватит, пожалуй. Я и так написал сегодня слишком много. Но что поделать, что-то бьется внутри меня и требует изливать свои мысли на бумагу. Иначе я не могу. Может быть я не такой как все? Может быть я даже гений? В одном я соглашаюсь с моим отцом - скучным и неинтересным человеком, который совсем не понимает меня - все-таки я слишком много думаю, для своих семнадцати лет.

6.

Бомж Васек бежал быстрее лани, быстрей чем заяц от орла. Жизнь его стала бегом и бег был длинною в жизнь. Кто бы мог подумать, что пятидесятилетний одышливый алкоголик с зарождающимся циррозом печени может так бежать? Да, никто! А между тем ему стало казаться, что он уже способен выиграть марафонский забег, так долго несли его ноги по пустынным улицам. В ту памятную ночь он тоже поставил рекорд. Тогда для себя. Теперь же, он, наверное, ставил рекорды олимпийские. Бомж Василий был ходячей иллюстрацией к статье о влиянии экстремальных ситуаций на физические возможности человека. Взорвавшийся где-то внутри него мир, по-прежнему не собирался принимать устоявшиеся очертания. Напротив, он все расширялся, образовывал какие то свои неведомые галактики и солнечные системы, в которых действовали непонятные и неестественные законы. Если бы Василий закончил факультет философии в областном вузе на который так стремился попасть в золотые годы, он бы наверняка задался бы вопросом "почему?". Вернее, полностью это бы звучало: -Ну почему это произошло именно со мной? Почему из двадцати пяти тысяч людишек моего родного города ЭТО свалилось именно на меня? - вечный вопрос неудачников и самокопателей. Но Васек не кончал филфак, и к тому же за долгие годы своего бомжевания обрел известный фатализм и покорность судьбе. Потому в данный момент он был озабочен одной единственной мыслью: "Выжить!" А люди, у которых остается такая одна единственная мысль, как известно способны горы свернуть. Покинув территорию свалки (и оставив другана Витька погибать мучительной смертью в объятиях адского зеркала), Василий с полчаса бегал по затемненным и кривым улочкам нижнего города. Свет редких фонарей пролетал у него по лицу, освещал вытаращенные безумные глаза, полураскрытый рот и каплями слюны в уголке. Сначала Васек орал, потом сорвал голос и осип, так что смог только хрипеть. Телогрейка его распахнулась, холодный дождик заливался за шиворот, бежал холодными струйками спине. В конце концов некий инстинкт вывел Васька к лежке. Лежка заменяла у бездомной братии личные квартиры. Под это нехитрое определение подходили как ветхие шалаши со стенами из рваного брезента и полиэтилена или хибары из бревен пополам с фанерными щитами, так и комфортабельные апартаменты на семерых в канализации с паровым отоплением. Личная лежка Васька представляла собой промежуточный вариант: это был наполовину раскуроченный ржавый контейнер, из тех, что служат для транспортировки грузов морем. Часть крыши Васильева дворца отсутствовала, что позволяло в зимние, морозные дни разводить костер не боясь отравиться при этом дымом. Двери контейнера тоже отсутствовали, и были заменены подобием ширмы из мешковины и ломкого от времени полиэтилена. Там где крыша сохранилась (заботливо обработанная новым хозяином на предмет протечек) было темновато, но уютно и обреталась целая гора источающего неприятные ароматы тряпья. Здесь же лежала кипа газет (местное издание с 1995 по 99 годы - размокшие и нечитаемые), и складной туристический стул без сидения, найденный на все той же свалке. Еще сюда забредали крысы. Они таскали объедки от костерка, рылись и шебаршились в тряпье. Иногда Васек застигал их и безжалостно убивал, справедливо считая голохвостых грызунов не хуже любой другой закуски. Самое главное были припятанно в тайнике: там, где ржавый пол контейнера провалился, и открыл внушительную нишу идеально подходящую под тайное ухоронище. В свое время бомж Васек даже вырыл небольшой погреб, в котором при необходимости можно было поместиться и самому. Сейчас, летом, здесь было почти пусто. Лишь валялся закопченный эмалированный чайник (предмет ценности по причине полной своей исправности), пара кирзовых сапог, стыренных давече на стройке в Верхнем городе, и самое главное, составляющее жизненное кредо Васька, можно сказать его тотем: почти полная бутылка "Мелочной" - некачественной и мутной водки по двадцать пять рублей за поллитровку. Надо сказать это все, что осталось после вчерашней попойки с Витьком. Увидев вожделенный сосуд, Василий почувствовал слабый укол совести (Витек больше не разделит с ним трапезу) и куда более сильное удовлетворение (Васек выпьет все сам). Что он и сделал, потому что момент требовал. Плотно задернув пыльную и в пятнах штору, он поднял бутылку и стал поспешно опорожнять ее из горла. От водки мощно шибало сивухой, из глаз его катились горючие слезы, рот искривился, но это было самое то. Лейся родная, да побольше, пусть даже всю, лишь бы заглушить, выбить из памяти как Витек соприкасается со своим ожившим отражением. Как начинает в нем растворяться. Лейся, паленая гадость, и может быть с утра все покажется не таким уж и страшным. Может быть с утра это покажется сном. Может быть белой горячкой. Василий был согласен и на это, пусть это опасный симптом, пусть это значит, что он допился, лишь бы только это не было правды. -Не было! - твердо сказал Васек, ощущая, как мир привычно плывет и наполняется отупляющей благостью, - не было... - это уже не так твердо. Он перевел дух, ощущая как в желудке плещется буйное тепло. Потом запрокинул голову к небесам (роль которых исполняла в данный момент изъеденная ржой крыша) и заорал громогласно: -НЕ БЫЛО!!! НЕ БЫ-ЛО! Его крик слышали многие. Двое одиноких прохожих, каждый из которых возвращался к себе домой заполночь вздрогнули, синхронно (хотя шли по параллельным улицам и друг друга не видели), оглянулись и, втянув голову в плечи, поспешили скорей к своим жилищам, где как известно уютно, тепло и вообще крепость. А тот, которого якобы не было, даже не дрогнул. Он напротив, широко и дружелюбно улыбнулся окружающей ночи, а потом направился прямо на голос. Спиртное на пустой желудок и стресс подействовали сразу и с оглушительной силой: исторгнув свой вопль, Васек минуту приплясывал на месте, прихлебывая горячительное из горла, а потом ноги его зацепились одна за другую и он тяжело рухнул на тряпье. Бутылка вылетела у него из руки и вдребезги разбилась о стенку контейнера. Васек же достиг того, что хотел и отошел в мир сновидений, где ничего не происходит по настоящему. Утро он встретил в полном единении с природой - то есть лицом вниз в куче кишащего насекомыми тряпья. Когда он зашевелился, многолапчатые и усатые разбежались в разные стороны и лишь с пяток самых храбрых еще маршировали по испитой Васильевой роже. Судя по тем ощущениям, которые испытывал бывший выпускник районной средней школы (с красным дипломом, помните?), тараканы маршировали и внутри его головы. Чахлый свет скрытого облаками солнышка едва пробивался сквозь ширму, однако и этого хватило, чтобы глаза Василия обильно заслезились. Он охнул, с трудом приподнялся и принял полулежачее положение. Громко чихнул от царящей кругом пыли и тут же схватился за голову, чтобы она ненароком не разорвалась. С умным видом уставился на ширму став в этот момент неуловимо похожим на брата Рамену с той разницей, что вместо просветления Васек находился в абсолютнейшем затемнении. Что-то ведь было? То, из-за чего он вчера так надрался? Что? Потом он вспомнил. Глаза его, доселе бессмысленные, вдруг растерянно моргнули, а потом испуганно расширились, когда пришло осознание. -Нет, - сказал Василий сипло, - не было... Но это было. Он помнил точно. Он помнил все до последней детали с пугающей ясностью. А спустя еще мгновение он понял, что не один. Ощущение это пришло почти незаметно, но вместе с тем явно: так, вы чувствуете, что открылась дверь, когда холодный язык сквозняка овивает ваши ноги. Вы можете говорить себе сколько угодно, что вам показалось, и никакого сквозняка нет, но стоит подойти к двери и она действительно окажется открытой. Так и здесь, маленький ледяной червячок внутри - пресловутое шестое чувство шевельнулось вдруг, а потом послало в мозг сигнал тревоги. Опасность была рядом. Совсем рядом и потихоньку приближалась к лежке. Давила. Самое неприятно заключалось в том, что Василий знал кто находится возле контейнера. И приблизительно догадывался, что ему надо. Васек рывком сел, сердце билось как сумасшедшее, кровь стучала в висках, а легкие жадно хватали воздух. Похмелье исчезло, захлебнувшись в адреналиновой волне. Василия пробила холодная испарина, он напряженно вслушивался. Птичье пение - довольно вялое по причине дождливого дня. Звуки автомобильных двигателей с близкой улицы. Шум воды, отдаленно - это с речки. Хруст ветки совсем рядом. Сухая хворостина, их тут много нападало с окружающих деревьев. И вот теперь она хрустнула под чьей то незнакомой ногой. Полноте, да незнакомой ли? Василий прикусил костяшки пальцев, впился в них зубами. Зародившийся было страх быстро уступал место паники. Вот еще одна ветка хрустнула, еще ближе. Посетитель ступал неслышно, вот только изредка ломкие прутики выдавали его шаг. Стал слышен еще один звук: тяжелое надсадное дыхание. Так может дышать курильщик со сорокалетним стажем, с хрипами и каким то бульканьем. А может так бы звучали легкие туберкулезного больного или человека, который вдруг стал дышать после того как утонул и его грудная клетка наполнилась водой. Неприятный звук. Он теперь раздавался за тонкой стальной стенкой контейнера, Василий был в этом уверен. А следом донеслось и подтверждение - с раздирающим тишину скрежетом неизвестный провел чем-то острым по металлу. "Когтем!" - завопило паникующее сознание - "когтем провел!" Тишина. Шум плотины. Может быть это все сон? По контейнеру стали постукивать. Легонько, чуть слышно и с каким то странным цокающим звуком. Не жив не мертв, Василий слушал как постукивания перемещаются вдоль стены, потихоньку приближаясь к задернутой ширме. А когда они достигнут ее, неведомый посетитель больше не будет церемониться. Ведь он не для того пришел, чтобы с Васьком побрататься. Последний удар по металлу прозвучал в опасной близости от входа, и именно он заставил Василия стремительно действовать. Ухоронка! Он точно помнил, что никогда не показывал ее Витьку (и только не говорите, что это не он скребется за стеной). А значит и то, во что сейчас превратился напарник о тайнике знать не должно. Васек кубарем скатился в яму, скривился, когда задел спиной за изогнувшееся железо. Потом подхватил кипу тряпья и распределил ее над проемом, намертво перекрыв путь свету и воздуху. Под ногами что-то пискнуло, зашевелилось, но Ваську было плевать, он бы сейчас и в деревенский нужник сиганул, лишь бы избежать встречи с кошмарным посетителем. Мягкий, теплый крысиный бок задел его за ногу, голый чешуйчатый хвост скользнул по оголившейся щиколотке. Грызун замер там внизу, в полной тьме, а потом заспешил по своим крысиным делам. Так уж повелось на лежке: крысы совершенно не боялись людей. В ухоронке царила полнейшая тьма. Васек замер, задержал то и дело вырывающееся из-под контроля дыхание. Он напряженно вслушивался. Резкий звук рвущейся мешковины и в ухоронке появились проблески света это визитер разорвал ширму. "Разорвал?" - в панике подумал хозяин лежки. Получалось, что так. Уничтожив мешающую ему ширму незваный гость сделал тяжелый шаг, гулко отдавшийся по металлическому полу. Он был внутри, в лежке, и от спрятавшегося беглеца его отделяло от силы метра полтора. Еще шаг. Но ведь когда он двигался вокруг лежки, то делал это бесшумно! Так зачем же... Еще шаг, такой, от которого вздрогнул весь массивный контейнер. Если бы Василий не начал катастрофически спиваться сразу после школы, он бы наверняка сравнил его с поступью каменной статуи в "маленьких трагедиях". Хотя нет, в таком состоянии он уже не мог сравнивать, мог только лежать сгорбившись на холодном и сыром полу, да беззвучно скулить от страха. Шаг третий, ничуть не легче предыдущего. Оставалось только удивляться, как не проваливается пол контейнера. Слабые ростки света, пробивающиеся сквозь нагромождение тряпок увяли - гость стоял прямо над ухоронкой. От скорчившегося Василия его отделял в лучшем случае метр. Настала тишина, такая напряженная и звенящая. Что, казалось, возможно повторить подвиг Будды и услышать как растет трава. Или на худой конец белесые отростки корней, если вы сидите в земляной яме на метр ниже уровня почвы. А потом подобно реву медных труб предвещавших начало Страшного суда (по крайней мере беглецу так показалось) над самой его головой раздался голос. Кошмарный, исковерканный, какой то булькающий, словно вода по-прежнему плещется в сморщенных легких, но вместе с тем по-прежнему узнаваемый: -Вассе-е-ек... - протянул его без сомнения мертвый напарник, - Вассе-е-к я т-тут... Это было уже слишком. Нервная система Василия Мельникова, которого уже седьмой год окрестная ребятня знала как бомж Васек, издерганная многолетними возлияниями, многолетними же стрессами дала сбой и он отрубился лежа прямо под ногами своего бывшего друга, собутыльника, а ныне неизвестно кого - Витька. Надо отдать должное Василию - очутившийся на его месте средний житель белых домов Верхнего города отрубился бы гораздо раньше. Очнулся беглец только к вечеру, когда на город стали опускаться первые сумерки, а старший экономист Мартиков только покидал двери родного заведения. Минут пять, Василий сидел, глядя на жидкий вечерний свет, который снова просачивался в тайник. Потом единым движением сгреб барахло и поднялся наверх. Неприятный дождик затекал в зияющий проем. Скомканная, рваная ширма тряпкой валялась в натекшей луже. Сквозь дыру было видно машины, с включенными габаритами снующими туда сюда вдоль улицы. И никого не было. Когда Василий потерял сознание, незваный гость потерял его самого. А не найдя, предпочел удалиться. Но Васек знал, это не навсегда. Лежка была засвечена и больше не могла считаться убежищем. Втянув голову в плечи, он вышел наружу, под дождь. Осторожно огляделся, а потом побежал в сгущающуюся и плачущую холодной влагой тьму. И с каждой секундой он бежал все быстрее, пока наконец не помчался во всю мочь. Так или иначе, но на бегу у него созрел план, а жертва у которой есть план бегства уже с натяжкой может считаться дичью.