В тени побед. Немецкий хирург на Восточном фронте. 1941–1943 - Ханс Киллиан

– Густель! – кричу я. – Дружище, иди сюда, вот они. Хватай сколько можешь и неси в машину.

Мы упаковываем 120 комплектов скоб и тащим их к машине. Приличный вес, нечего сказать, – даже колеса проседают.

– Поезжай не торопясь, Густель, теперь рисковать нельзя.

Он сияет. Я чувствую себя Санта-Клаусом. Со склада мы с ходу отправляемся по всем лазаретам и распределяем скобы Киршнера. Одну упаковку оставляем себе.

Коллеги тоже сияют от счастья. Теперь они наконец-то могут как следует вытягивать сломанные конечности.

Еще одно несчастье

По радио ежедневно звучат фанфары. Специальные сообщения о великих победах. Сводки новостей вермахта полны оптимистических прогнозов. Но потери возрастают, госпитали танковой дивизии, сражающейся на линии фронта прямо перед нами, переполнены. Подразделения медицинской службы, о которых вермахт никогда не сообщает, находятся в критическом положении. Госпитали Даугавпилса не справляются с работой. Самолеты не успевают перевозить раненых. Теперь остается надеяться только на то, что скоро для санитарных машин откроется дорога на Каунас.

В середине месяца, 15 июля 1941 года, в нашу армию с визитом прибывает генерал-фельдмаршал фон Браухич. Мы надеемся, что он посетит какой-нибудь госпиталь. Ничего подобного. Он лишь проводит совещание в штабе армии! Видимо, находясь под впечатлением от разрушительного сражения на приграничной российской территории, битвы под Белостоком, Минском и сражения в районе Смоленск – Витебск – Полоцк – Невель – Могилев, он спешит объявить собравшимся офицерам, что поход на Россию уже почти выигран.

Когда до нас, советников, доходит эта стремительно распространяющаяся фраза генерала-фельдмаршала, от ужаса мы теряем дар речи.

Смена позиций

Нас перебрасывают на передовую, к населенным пунктам Розица, Освея, Себеж, где расположились полевые госпитали, которые, не отставая, следовали за нашими наступающими дивизиями и оказались в трудном положении.

Трогаемся в путь ранним утром. На полностью изъезженных дорогах, по которым проходят дивизии, наш автомобиль трясет и качает во все стороны, когда мы проезжаем по глубоким, с полметра, канавам или буксуем в песчаных рытвинах. К счастью, земля сухая, и колесам есть за что уцепиться. На подъемах Густель старается удерживать машину, чтобы оси не соскальзывали вниз – иначе застрянем. В час делаем десять, самое большее пятнадцать километров. Чтобы добраться до Розицы, нам потребовалось пять часов.

Проезжаем через редкие, убогие деревеньки. Они напоминают картины старинных немецких мастеров – Альбрехта Дюрера, Ганса Бальдунга Грина, Мартина Шонгауэра, Ганса Альдорфера. Нечто подобное можно было увидеть у нас в XIII–XIV веках.

Чем ближе к границе между Латвией и Советским Союзом, тем хуже и опаснее путь, поскольку территория заминирована. Посреди дороги солдаты воткнули в землю палки с предостерегающими табличками и пометили безопасный маршрут объезда. Я выхожу из машины и иду вперед, показывая Густелю отмеченные участки. Страхованием жизни, правда, это не назовешь.

Затем начинается граница. Здесь дорога заканчивается. Мы находимся на нейтральной полосе. Страшно. Части, идущие впереди, проложили через болото и беспорядочно разбросанные кусты своеобразный бревенчатый путь. Машина скачет по настилу через дикие заросли, под которыми теряются линии колючей проволоки. Примерно через пятьсот метров внезапно на горизонте всплывает ряд покинутых русских сторожевых вышек. Мы на территории Советского Союза. Вокруг ни души. Необычная тишина и заброшенность. Бревенчатый настил заканчивается. Дальше, по широкой и твердой дороге, мы едем уже быстрее. Иваны хорошо позаботились о дорожном сообщении с пограничными пунктами.

Путь пролегает по холмистой местности, нигде ни единого оврага или перелеска – вплоть до расположенной в самой низине деревни Розица. Указательные таблички ведут к большому деревянному дому, окруженному низкими хижинами. У входа развивается белый флаг с красным крестом. Полевой госпиталь.

– Останови машину, Густель, первым делом зайдем сюда, – говорю я и отправляюсь к дому.

Радостная встреча. Начальник госпиталя, майор медицинской службы Михаэль, коренастый светловолосый вестфалец, рассказывает, как он следовал прямо за боевыми частями и попал в сутолоку. Раненым повезло, поскольку им оказали помощь еще на передовой.

Основная работа уже выполнена. Осталось еще семьдесят тяжелораненых, среди которых – тридцать с легочными ранениями. Мы всех осматриваем. С одним раненным в живот солдатом, которому хирург уже удалил селезенку и зашил несколько дырок в толстой кишке, завязывается серьезный разговор. Частенько мы обсуждаем этот вопрос: что нужно делать при ранениях живота?

Еще накануне похода на Францию среди хирургов не существовало единого мнения, нужно оперировать или нет. В конечном счете все эти споры сводились к сообщениям времен Русско-японской войны. Дело в том, что тогда, во время сражений за Мукден и Порт-Артур, хирурги наблюдали, что раненные в живот после операции умирали, а те, которых считали безнадежными и просто оставляли лежать, выживали. Частично такие удивительные случаи повторялись и во время Первой мировой войны. Затем картина изменилась. Теперь мы требовали проведения срочной операции еще в дивизионном медпункте на передовой.

Пациенты с легочными ранениями чувствуют себя хорошо, раненые с переломами – плохо, у многих раны гноятся. Мы пробираемся от кровати к кровати. И внезапно останавливаемся перед мертвенно-бледным солдатом.

– Что с ним? – спрашиваю я. – Большая кровопотеря?

– Да, господин профессор. Пробита подколенная артерия.

– Как давно он был ранен?

– Пять дней назад.

– А когда раненого доставили к вам?

– Всего лишь несколько часов назад.

Я прошу его снять повязку. Нога в скверном состоянии. Голень и стопа посинели, почти почернели. Конечность отмерла, погибла. Почему на передовой ничего не предприняли, почему сразу же не вывели сосуд наружу и не попытались зашить отверстие в артерии?

– Жаль! Слишком поздно, – констатирую я, бросаю мимолетный взгляд на коллегу и произношу одно-единственное роковое слово: «Ампутировать».

Он кивает. Он все понял и точно знает, о чем я думаю. Мы идем дальше.

Две русские

Осмотр окончен.

– Что еще? – спрашиваю я Михаэля.

– Нечто необычное: дело в том, что здесь у нас две русские пленные, так называемые фельдшеры. Обе ранены, одна незначительно, другая – тяжело.

– Да что вы, неужели русские посылают женщин на передовую?