Поклонение волхвов. Книга 2 - Сухбат Афлатуни

Пьют кофе.

Кондратьич вытирает лоб и переходит на житейские темы. В городе собираются пустить трамвай. Настоящий, как у людей, с рельсами. Обещают увеличить число полиции. Как всегда, новые меры против евреев.

Отец Кирилл решается спросить:

— Иван Кондратьич, а почему вы взяли такое русское имя?

— Мое настоящее имя — это вроде талеса, которым покрываю голову при молитве. А русское имя — гражданское платье, в котором иду улаживать свои дела в полицию или ругаюсь у себя в конторе. А?

— Но почему «Кондратьевич», а не «Ефремович»? Вы же — бен Эфроим.

— Моего покойного отца звали Эфроим.

Допивает кофе.

— Эфроим, а не Ефрем. Ощущаете разницу?

Кондратьич — экземплярный. Если генерал-губернатор Самсонов все же очистит Ташкент от евреев («обещали-с!»), Кондратьича следует поместить в местный краевой музей как экспонат. К нему будут водить гимназистов, классная дама будет тыкать в сторону его морщин и бровей указкой. А над головой его повесят букву щ как шутовскую корону.

Кондратьич встает и благодарит за кофе и беседу:

— Пора в контору.

Отец Кирилл выходит проводить:

— Иван Кондратьевич, дело, конечно, не мое… Только вы же сами говорили, что торговые дела вам в убыток. Вот и князь предлагал вам все бросить.

— Их императорское высочество — умнейший человек… — кивает Кондратьич, проникая в рукав пальто. Застегивается. — Но, понимаете, мой отец, Эфроим, и дед, и, может, даже прадед, они все были учеными людьми. И все торговали. От одной чистой науки люди холодеют, слишком высоко она поднимает. А торговля — она, как свечка, согревает. Да?

— Берешит, — повторяет отец Кирилл.

— Сфира творения обозначается точкой. Нэкуда. Точка.

— Никуда!

— Нэкуда. А?

На солнце Кондратьич кажется крупнее ростом, глаза зеленые.

— Голуби…

— Любите голубей?

Кондратьич сидит на корточках. Подражает звукам голубей.

— В детстве у нас… — Не договорил: в калитку стучали.

Приоткрылась — Казадупов.

Блеснуло пенсне.

— А я к вам!

Во дворе похолодало.

Кондратьич скис и врылся в пальто.

Следователь Казадупов напоминает картины Арчимбольдо: лицо как бы составлено из разных предметов и овощей. Приветствует отца Кирилла:

— Поправляетесь? — Заметил Кондратьича, линзы на него навел. — Старые знакомые! Почтеннейший ребе! Никак не ожидал вас увидеть в этом… в таком месте! Отец Кирилл, уж не собрался ли ребе обратиться в православную веру?

Отец Кирилл улыбнулся:

— Вы, господин следователь, кажется, сами не отличаетесь особой набожностью…

— Нет, почему? Я большой поклонник Иисуса Христа. А в церковь не хожу из-за ладана. Астма, кашель. Не перебарщивали бы ладана — ей-богу, ходил бы.

— У бесов тоже от него астма…

— Отец Кирилл, отец Кирилл! Какие бесы в наше просвещенное время?

— Какие?.. Известно какие. Бесы просвещения.

Кондратьич, наблюдавший за разговором из своего пальто, ухмыльнулся.

— Улыбаетесь? — Казадупов обернулся к Кондратьичу. — А не желает ли вот этот господин обратить вас в свою веру, батюшка? О бесах и демонах рассуждать — хлебом не корми. И которые в огне летают, и эти… Целому нашему отделению голову заморочил.

Кондратьич разводит руками:

— Они конфисковали мои книги, спросили, что в них написано. Я объяснил.

— А имена демонов кто им на листочке выписал, а? Они православному полицейскому для какой надобности? У Мухина, у Пьян-базара стоит, листочек отняли. Желал демонами вавилонскими повелевать. Огонь с небес сводить и взятки разные получать… Ну да это наши ребята и без ваших демонов умеют, своих хватает.

— Так я пойду, а?.. — Кондратьич кутается в пальто.

— Идите. Идите, пока на свободе. Шутка.

— Я провожу, — говорит отец Кирилл. — А вы пока заходите…

— Чаем напоите?

— Непременно. Алибек!

Казадупов подмигнул Кондратьичу и исчез во внутренностях дома.

Отец Кирилл сопроводил Кондратьича до калитки.

Глаза у ребе зеленые.

— Зря вы его впустили одного. Он сейчас осматривает вашу комнату, а? Он такой человек… Каждый раз холодею.

Пальто Кондратьича почернело немного в переулке и скрылось за углом.

— Если бы не заступничество нашего Великого Либерала, — возник голос Казадупова за спиной, — давно бы его выселили ко всем его еврейским чертям.

— Известный ученый. Научные статьи…

— Уголовные статьи, а не научные! Какой ученый! Алхимик… Сделает гешефт у себя в конторе и бегом в подвал, философский камень искать. Развел там средневековье, колбы какие-то, порошки. В двадцатом-то веке! Не удивлюсь, если все это его добро взлетит однажды.

— Вы хотели со мной поговорить? Я распорядился чай поставить…

— А мы и так разговариваем. Правда, что вам из Японии чаи шлют? Вы там, слышал, бывали?

— Да, если только это имеет какое-то отношение к моему делу.

— Отец Кирилл, когда человека пытаются убить, к делу имеет отношение всё. — Глянул поверх пенсне. — Решительно всё. И ваш ушедший ересиарх в том числе.

Идут по саду. Сад невелик, но продуман до мелочей.

— Позвольте мне быть откровенным, — откашливается Казадупов. — Эти люди вряд ли быстро от вас отстанут. Я имею в виду нашего друга Курпу и всю его честную компанию. Сколько раз вы встречались с ним, только начистоту?

— Два. — Отец Кирилл поправляет ветку криптомерии. — Не считая того, последнего.

— Ну и как он вам показался?

— Образован. Свободно изъясняется по-русски.

— Разумеется. Торговал в Оренбурге. Бумага, шелк. Потом прогорел, эпидемия у шелкопряда, скрывался от кредиторов. Снова начал… Впрочем, это вам, кажется, хорошо известно.

— О своей жизни он мне не рассказывал.

— А вы и не интересовались.

— Я его не исповедовал…

Казадупов улыбнулся. Улыбка умная и неприятная.

— Насчет таинств исповеди потом поговорим…

Пауза.

— Любопытный субъект этот Курпа. — Следователь берет отца Кирилла под локоть. — Выдает себя за сына известного дервиша Рызки и за ученика «подземного шейха», не слыхали о таком?.. Какое чудо!

Куст зимней камелии.

— А где ваш знаменитый японский уголок? А это что за великан?

— Обыкновенная шелковица, — провел по стволу отец Кирилл. — Или «тут», как зовут его сарты. Тутовник. Только ствол необычной формы и дерево, видите, какое старое.

— Обыкновенная шелковица!

— Говорят, росла здесь еще до того, как дом построили. А дому уже лет тридцать.

— А этот ствол, он, кажется, полый внутри?

— Да, вон дупло.

— Позволите заглянуть?

Когда тутовник зазеленеет нужно ждать десять дней или одиннадцать дней или пятнадцать потом коконы достают рассматривают трогают губами водят по щеке заворачивают в платок носят на голове на груди под мышкой на выбритом лобке там теплее. Тогда из них вылупляются маленькие черви их кладут в посуду кормят листьями тутовника и через десять дней червь впадает в первый сон и три дня отказывается от пищи. Через каждые десять дней это повторяется снова еще три раза так червь превращается в бабочку и строит себе дом белый круглый дом дом-купол легкий и прочный. В этом доме его убивают. Выносят на обжигающий солнечный свет. Дом становится гробницей червя белой и круглой. Но и гробницу разрушают вытягивают из нее длинные нити.

Так возникает шелк.

Его матерью была Горбунья отцом висящий на веревке дервиш Рызки. Первыми игрушками коконы шелкопряда и последними игрушками тоже коконы шелкопряда. Поднимается ветер отец медленно раскачивается на своей веревке. Как шелковичный червь во время первого сна отец ничего не ел и его считали мертвым но иногда он облегчался и благодаря этому его считали живым. То что он это делал без еды было удивительным но Горбунья чувствовала что в левой груди у нее мало молока значит молоко из правой груди пьет сын а из левой отец когда я сплю тогда надо чтобы его перевесили в другое место. Она просыпалась чтобы поймать того кто ворует ее молоко но муж вор висел на своем месте. Иногда он казался ей добрым. Мой муж ничем не хуже других мужей говорила она себе. Она подносила к его ноге плачущего Курпу и ребенок замолкал. Сын чувствует запах отца и становится послушным думала она я не стану просить чтобы его перевесили. Для Курпы принесли старую колыбель-бешик в паутине Горбунья очистила ее слюной и тряпкой достала со дна колыбели две деревянные трубочки одна трубочка вставлялась мальчикам другая девочкам через них дети облегчались. Она положила Курпу в колыбель продела один конец деревянной трубочки сквозь отверстие в колыбели другой чуть расширенный попыталась надеть на стебелек Курпы. Курпа заплакал Горбунья стала трясти колыбель. Детям не нравится все новое думала она. Ночью она проснулась и потрогала левую грудь. Рядом на курпе где весной лежали коконы теперь лежали женщины Горбунья обошла их подошла к висевшему Рызки и слегка покачала его приподняла ладонью левую грудь господин господин возьмите здесь еще есть молоко я знаю оно вам нравится. Но Рызки не шевелился. Может вы заметили что у вас недавно родился сын продолжала она а до этого пришел мулла и объявил нас мужем и женой вы кажется не возражали жалко только праздника не было и подруги исцарапали мне все лицо а потом мой живот стал больше горба но в горбе была смерть а в животе жизнь но теперь мой живот снова пуст в нем освободилось место для нового Курпы. Она подняла платье. Рызки приоткрыл глаз и снова закрыл. Так протекала их супружеская жизнь.