Закат их любви (СИ) - Марина Богуславская

Другие красавицы увядали во дворце, лишённые ласки и мужского внимания, блекли даже в самых ярких одеждах, и утешались, то и дело, предпочитая есть. Не осталось им надежды быть подаренными влюблённому Ибрагиму, что раздарил треть собственного гарема. Утончённые, взращенные, бывало, лишь для утех, они не знали другой жизни, и могли лишь днями сплетничать, сидя на мягких подушках, и, в тайне, мечтать о статусе, почёте, содержании. Средь них были аристократки, или те, что прислуживали господам в прошлом — в гареме они стояли на единой ступени иерархии, и могли полагаться едва не только на себя. Стараясь отравить ту или иную вознёсшуюся, они забывались, кто есть на самом деле — утопали в ревности и зависти. Махидевран им лишь презрительно улыбалась с высоты балкона второго этажа, тешась мыслью о том, что столь испорченные женщины не коснутся тела Султана, не заговорят с шехзаде, не вознесутся более выше фаворитки.

Гюльбахар часто говорила с Хюррем, что автоматически возвышало её в глазах прислуги, что-то обсуждала, и едва не проводила с ней всё свободное время — Валиде довольно улыбалась на это, и чувствовала облегчение от того, что между кадинами, даже если сама Роксолана такой пока и не являлась, нет вражды. Женщина выглядела измученной, утомлённой, но почти счастливой, с медовым разводом тлеющей улыбки на губах. Её жизнь, подобно песку сквозь пальцы, осыпалась в никуда — тлеющими останками выжженной обещанной вечности пестрела где-то на бледных задворках мира, и ни статус, ни любовь не красили больше ничего, кроме серости сырых дней. Она оставалась изящна и красива, не пропала в ней и тень надменности — просто переломилось что-то, рассыпалось щепками, и Султанша очень и очень боялась за себя, за Мустафу, за не рождённого ребёнка. А Хюррем ей улыбалась, говорила о светлом будущем их детей, и о том, что, пускай гарем и неприятен ей, как и каждой женщине — она не хочет вражды с Хасеки Султан, что, впрочем, чувствовала то же. Они могли понять друг-друга, скупо улыбнуться, улавливая зрительный контакт через весь гарем — но не быть кем-то больше, чем просто подругами. Время научило Махидевран Султан одному — нужно держаться за своё место, дабы не упасть с грохотом с воображаемого тронного места, дабы не лишиться любви, оставаясь одинокой, с позором выгнанной женщиной.

Икбал улыбалась, смеялась, раздавала приказы и чувствовала себе Госпожой. Жизнь для неё медленно налаживалась, дворец становился привычным, культура и обычаи въедались в кожу и сознание. Калфы исполняли её приказы безоговорочно, отпуская взгляд в пол, склоняя голову, и добавляя, сквозь зубы, зыбкое, подобно утреннему туману, «Госпожа». В зелени её глаз искрилась надменность, и другие наложницы, краткое время подруги, смотрели на неё уже с ненавистью, не затаённой в глубинах обидой, и завистью — чёрной, в глубинах взгляда пестрящей, липкими объятиями сжимающей их самих. Она смеялась всё также громко, грелась в любви Повелителя, и с надменностью поправляла «Хюррем я, сколько повторять уже? Нет Александры более, мертва она — живёт и здравствует возлюбленная Султана, милая его сердцу Хюррем!». В платьях из дорогих, ей не известных, тканей, с подаренными Сулейманом украшениями, прикрывая тонкими руками уже большой живот — она живёт во дворце, в гареме, средь змей и черни, дабы вознестись. В её рыжих волосах свет находит оттенки золота, а бледная кожа болезненно светится, лишь иногда покрываясь слабым оттенком алого.

Ей нравится читать или просто сидеть в одиночестве, думая о своём, мечтая о будущем. В это её стремлении находит отблеск интерес и милая Хатидже Султан, что, бывало, не покидала своих комнатах несколько дней в очереди недели.

Хатидже читала книги, выходила на редкие прогулки и не могла смотреть на чужое счастье — оставалась в одиночестве, предаваясь мечтаниям. Она слабо улыбалась Хюррем, что приходила к ней, дабы скрасить время — рассказывала о своей родине, о вольных землях, и улыбалась открыто Султанше династии, говоря, как сильно скучает по прошлому. Хатидже не скучала. В прошлом осталось правление грозного отца, жизнь в санджаке брата, неудавшееся замужество, страх за свою жизнь перед другими жёнами Селима. Махидевран в этом поддерживала её, и хранила лишь любовь супруга в своих воспоминаниях. Бывало, втроём, они говорили без умолку в покоях Хатидже, находя в этом свою отдушину — Валиде на это довольно кивала, Сулейман улыбался.

Строптивая Чичек отправилась в старый дворец после пробуждения Султанши — в слезах, с мольбами на устах, с проклёнами в сознании, она хваталась цепкими пальцами за подол одежд калфы, просила не отсылать её, и, если не простить — то просто отпустить. Она рыдала, и в этом была краше многих других, захлёбываясь обещаниями о покорности, обещая отдать все свои драгоценности, моля до срывающегося голоса. Аги были к ней глухи — ухватили под руки, и увели из темницы, туда. На улицу, где её уже ждал прощальный экипаж — карета, в которой уже лежали её вещи, и служанка, что обязуется вернуться после доставки когда-то Султанши в место, ставшее домом для постаревших фавориток. Конечно, можно было отправить Чичек в её хижину, в далёкой провинции — но это знаменовало бы проблемы от неё самой. Чичек Эдже Султан угасла в памяти гарема эпохи Султана Сулеймана, в лету канула вместе со своей милой дочерью, Айшель Разие Султан.

А Повелитель ушёл в поход, обещая вернуться с победой, обещая ещё больше ославить Османскую империю — ему верили все, и, прося Аллаха помочь, желали скорейшего возвращения.

Хюррем родила сына перед самым возвращением Султана в Стамбул, на восьмом месяце, чему сопутствовали попытки отравить её от бывших фавориток — но она выжила, окрепла, и вознеслась до Султанши, когда, через два дня после родов, Сулейман, едва прибыв во дворец, нарёк их сына Мехметом.

Гюльбахар Махидевран подарила миру ещё одного наследника спустя два месяца — её срок был меньше, роды были в запланированный день, но наречение Султан отложил, ссылаясь на важность того, чтобы и Махидевран, и новоявленный шехзаде отдохнули и окрепли.

На кромке покрытого льдом сердца: Хюррем Султан

А ей посчастливилось стать Султаншей в этой огромной, всё ещё чужой империи — далеко было ей до Махидевран, но уже как-то и не стремилась особо вознестись ещё выше, предавая себя заботам о другом, улыбаясь собственным мечтам и храня надежды глубоко в своём сердце, оледеневшем в плену, и оттаявшем в любви. Маленький Мехмед спал у неё на руках, трогательно сжимая ладошки в кулачки, вокруг них суетились лекари, которым приходилось в почтении предо ней опускать голову, смотря в пол, и соблюдать все эти церемониальные традиции почтения. В её просторных покоях было светло и тепло с момента прихода, веяло роскошью и тишиной, типичными для таких владений — в небольшой комнатушке фаворитки такого не было, ведь она была просто собственным углом средь сырых стен, что даже не грел, а ещё больше отчуждал от других. Хюррем не скрывала, что ей нравилась жизнь среди шелков и атласа, в драгоценностях, подкреплённая всеобщими поклонами и глухо звучащим «Госпожа», с налётом почтения на сияющей ярости. Ей кланяются, подают всевозможные блюда, дарят лучшие подарки — теперь это должное, как и восхищение рыжим золотом её волос, ярким изумрудом в глазах, высоким голоском. Она молода, как никто тут более, и смотрит на мир с завидной уже долей цинизма, будучи украденной от родных — это её тяжкая доля, тёмная участь, медленно блекнущая душа. Султан Сулейман полюбил её строптивую натуру, вызов в глазах, громкий смех и обворожительную тягу к знаниям — и ничто из этого она не планировала терять несколько ближайших десятилетий, зная, что никакая другая женщина в этом гареме не отличится подобным. Став Хюррем Султан, она не планировала меняться — лишь позволила себе небольшую слабость в виде маленького Мустафы, что, бывало, когда Махидевран оставалась в покоях, прятался за ней, цепляясь за подол платья, и с неприязнью смотрел на наложниц. Такое поведение, взращенное, явно, самой Хасеки, более чем радовало Султаншу.