Дело огня - Александр Ян

— А хорошо бы они сегодня пришли, — сказал он. — А то ловить на девчонку, как на живца…

— Да, — согласился Сайто. — Покончить со всем сразу. Понимаю. Но не получится. Этот сумасшедший с его колдовством — не самая большая рыба в пруду. Будут еще.

— А кто самая большая?

— А это мы увидим, — Сайто поморщился, — когда начнется нерест.

Да, именно так — не «если», а «когда». Об этом пишут в воззваниях рыцари возрождения, об этом шепчутся девицы в Гионе и Понтотё, об этом тяжело и мрачно молчит командир Кондо.

Сёгунат падет, и даже сам господин Хитоцубаси Кэйки, даже если его назначат сёгуном, ничего с этим не сделает. Бездарное дурачье в обеих столицах ненавидит его за ум, ученость и талант. За то, что он выскочка из младшего дома Мито, любимец и надежда патриотов. За то, что не боится заморских новшеств и не лебезит перед бабьем из свиты сёгунской матушки. За то, что не спешит развязать войну против иноземцев и Тёсю, так как лучше всех понимает: эта война будет последней не только для сёгуната, но и для Японии. Сановники императорского двора ненавидят его и изо всех сил подкапывают его башню. Скольких еще она погребет под развалинами — им безразлично. С ними-то ничего не случится — потому что с ними никогда ничего не случается. Да, в этих делах с колдовством чувствуется рука сановника, рука человека знатного, считать потери не привыкшего…

— До чего же тошно иметь дело с сумасшедшими, — вырвалось у Сайто.

— А мы кто? — искренне удивился Харада, приподнимаясь на локте.

Окита рассмеялся. Да, в устах человека, вспоровшего себе брюхо на спор, вопрос куда как уместный.

Сайто покосился на товарища, усмехнулся краем рта.

— Когда кто-нибудь из нас будет готов заклинать богов человеческой кровью, я тебе отвечу.

Он был не настолько стар, чтобы помнить те времена, когда этот пруд оправдывал свое название: Обасутэ, «брось старуху». Ко времени его рождения — человеческого рождения, от чресл мужчины и женщины — этот обычай был уже отменен несколькими императорскими эдиктами. В годы своего второго рождения — высшего рождения — он вновь столкнулся с этим обычаем в деревенской глуши, до которой никто не позаботился донести весть об императорском милосердии. Тогда этот обычай оказался ему весьма полезен. И обычай выносить в лес лишних детей — тоже. Он не любил убивать тех, кто был частью чего-то большего: семьи, сельской общины, войска… Пламя нужно кормить валежником и сухостоем, а не живыми деревьями. По возможности.

Обычно, пребывая в Киото, летом он искал добычу здесь. В рощах вокруг храма Инари летом ночевали бродяги, промышляли девки последнего разбора, ублажающие клиента прямо на земле, мелкое ворье делило здесь добычу и резалось, и тут же выясняли отношения беззаконные ронины. Человек исчезал — и никто потом о нем не спрашивал.

Но сейчас это ночное население горы Инари скорее мешало. Ритуал надлежало провести во внутреннем святилище, окуномия, но до него требуется еще дойти и донести жертву — в паланкине, без шума. Нельзя, чтобы кто-то из бродяг повстречал процессию и разболтал о ней.

Выйдя на берег пруда, он ждал, когда вернутся четверо птенцов, посланных очистить путь.

Жаркий воздух застыл недвижно. Оспины ряски осыпали бледный лик луны. Лягушка прыгнула — луна пошла рябью. «Кири-гири» цикад висело в ночном воздухе. Он знал тысячи строк о луне, прудах, лягушках и цикадах — слишком много, чтобы сочинять еще три. Он не нуждался в поэзии — он был ею. Был прудом и карпами, лягушками и костями утопленных детей, осокой и ряской, рощей, луной и цикадой, пьяным юным ронином на другом берегу…

Любопытства ради он вслушался в эту жизнь. Молодость, чистота помыслов, горячая жажда любви и неумение любить, и вместе с тем — недетское какое-то отчаяние, так знакомо отозвавшееся в груди… Внезапно куда-то исчезли восемьсот лет, и в лицо дохнула та ночь, весенняя ночь в горах Ёсино.

Мимолетное колебание — не отозвать ли птенца, посланного прервать эту жизнь. Нет. Ритуал важнее. Прости, мальчик.

Ночь дрогнула. Бесшумная атака, беззлобный охотничий пыл хищного зверя, изумление и страх жертвы… Все было знакомо, все было тысячу раз, как луна, цикады и пруд…

Новой была только боль — настолько неожиданная, что в первый миг он даже не понял, кому она принадлежит. И лишь когда время вновь потекло и звон цикад ворвался в уши, он, цепенея, понял — птенца больше нет, а юный ронин на том берегу стремительно трезвеет от изумления.

— Господин, — Ато зашелестел травой. — Мы принесли ее.

— Хорошо, — он развернулся. — На том берегу молодой ронин, который только что зарубил Сиро. Подойди к нему. Заговори. Попробуй привести к святилищу. Он нужен мне.

Паланкин стоял на дорожке, ведущей к окуномия. Неприметный, простой, без знаков или рисунков, не новый и не старый — никакой. Откинув полог, он забрался внутрь.

Девочка проснулась. Вздрогнула.

— Не бойся, — прошептал он. Коснулся ее подбородка, вложив в движение как можно больше успокоительной ласки. — Я твой новый хозяин. Как тебя зовут?

— Момоко, — пролепетала она.

Момоко, персик. Щека, поросшая нежным пушком.

— Это слишком простое имя для моей невесты. Я буду называть тебя… госпожа Мурасаки.

— Вашей… невесты? — ресницы девочки затрепетали.

— Да. Неужели ты думала, что тебя берут в мой дом простой служанкой? Дай мне руку.

Девочка с отвагой невинности вложила горячие пальчики в его ладонь.

— Госпожа Мурасаки, — повторила она, не веря своему счастью. Сказка сбывалась. Замарашку Отикубо[47] посетил прекрасный принц. Впрочем, эта бедняжка, скорее всего, даже понаслышке не была знакома с повестью о прекрасной Отикубо. Ведь даже бродячие кукольники были для нее недоступной роскошью — она знала только работу с утра до ночи. Рука под его пальцами грубей, чем его пятка.

— Ты будешь жить в моем дворце, — прошептал он. — Носить только самый тонкий шелк и есть только сладости. Пойдем.

— Во дворец?

— Нет, сначала в храм. Мы должны совершить свадебную церемонию…

Зачарованная девочка выбралась из паланкина, опираясь на его руку.

— Спать, — скомандовал он носильщикам — и те заснули стоя, послушно закрыли бездумные глаза. Мордашка девочки лучилась восхищением.

— Вы волшебник?

— Да, моя госпожа Мурасаки.

— А что вы еще умеете?

— Многое, госпожа Мурасаки. Хотите, я убью лягушку ивовым листом, как это сделал Абэ-но Сэймэй?

Девочка покачала головой.

— Не надо убивать лягушек. Они смешные.