Окольный путь - Хаймито Додерер

— Я, к сожалению, тотчас же его спросил, а этого мне делать не следовало, — возразил Мануэль, теперь окончательно придя в себя. — Он отвечал, что эта девица какая-то провинциалка, ни ему, ни обеим дамам — он подразумевал Доксат и Парч — совершенно не знакомая.

— А почему тебе этого делать не следовало? — с удивлением спросил Игнасьо.

— Искать надо, не спрашивая. Не привлекая к себе внимания.

— Что ты говоришь? Да нет же! — Игнасьо был совершенно другого мнения и принялся горячо возражать кузену. — Понимаешь, ежели она из провинции, тем временем они начали спуск, и, не переставая говорить, Игнасьо то и дело вполоборота взглядывал на Мануэля, — может статься, что в столицу ее привезли ненадолго, чтобы она могла побывать на бале у княгини, куда, к великому счастью самой девицы и ее родных, была приглашена, а заодно имела бы случай посетить и некоторые другие дома. Этих господ из Штирии и Каринтии ныне чаще приходится видеть в Вене, и все они, хоть и остаются лютеранами, понемногу притираются ко двору. Я слыхал, что император намедни лил слезы радости оттого лишь, что один из этих господ возвратился в лоно римской церкви. Якобы он даже написал новообращенному дословно следующее: «Будь я сейчас рядом с тобой, я бы тебя расцеловал». Говорят, что теперь он ничему на свете не способен радоваться так, как подобному обращению…

— Гляди себе под ноги, Игнасьо, — перебил его Мануэль, потому что он опять обернулся. — Кстати, будь я штирийским помещиком и волею судеб лютеранином, черта с два увидел бы меня император. Но эти людишки все, как один, лижут пятки Вене.

Тобар ненадолго умолк, смешавшись от неожиданно сурового тона Мануэля. Потом снова принялся рассуждать:

— Так что она, скорее всего, вернулась в родные кущи, к тому же по нынешним временам пребывание в Вене для провинциальной дворянки связано с немалыми расходами. Надобно держать портшез, носильщиков, экипаж, камеристку… Впрочем, кое-кто из немецкой придворной знати, как известно, озабочен ныне тем, чтобы здесь, в Вене, привести сих юных дикарей — будь то господа или дамы — в лоно нашей церкви. Среди них на первом месте баронесса фон Войнебург, та самая, которой недавно опять нанесла визит моя сестрица Инес. Сказывают, будто государыня взирает на эти усилия весьма благосклонно и таким путем легко снискать ее милость и покровительство. Какие средства пускают в ход для достижения этой цели — это уж дело другое. По слухам, графиня Парч не столь давно была занята тем же. Но это, сдается мне, ложь! Впрочем, на днях меня уведомили, что она опять уехала из Вены. Невольно приходит на ум, что в Париже она велит закладывать карету в аккурат к тому времени, когда в Вене какая-нибудь княгиня созывает гостей. Не зря говорится: враг рода человеческого не дремлет и скачет во весь опор. Теперь мы от нее избавлены по крайней мере до весны или до лета.

— А что такое будет летом? — спросил за спиной у него Мануэль.

— Большое балетное представление в Хофбурге, о нем говорят уже сейчас. Государыня желает, чтобы придворные музыканты представили на театре одну из древнеримских метаморфоз Овидия, дабы вся история про Дафну и лавровый куст свершилась на глазах у зрителей, а придворным дамам придется превратиться в деревья или наоборот, в точности не знаю. Зато я твердо знаю, что без графини Парч дело не обойдется, во-первых, потому, что она не пропустит подобного празднества во дворце, а во-вторых, потому, что непременно сумеет устроить или уже устроила так, чтобы ее племянница фройляйн фон Лекорд, состоящая при особе ее величества, выступила перед публикой в главной роли.

Он вдруг остановился и обернулся назад, потому что Мануэль не отвечал и отстал на несколько шагов.

— Ну, а теперь, — крикнул он кузену, — я должен тебе сообщить, что в твое отсутствие произошло внизу, в замке, тебе это следует знать.

Они оба стояли теперь на узкой тропе друг против друга, и Игнасьо торопливо (ему казалось, что Мануэль выражает нетерпение) рассказал, какие нелепые догадки вызвало у гостей сообщение егеря. Граф слушал молча, лишь улыбаясь в ответ, и качал головой.

— А теперь, Мануэль, послушай, — начал Тобар, — по моему разумению, ты не должен их разуверять, пусть их носятся со своей сказкой. Право же, я даю тебе добрый совет. «Змеенога», или как там еще зовется это чудище, они примут легко и охотно, ведь таким образом все объясняется как нельзя лучше! А вот твое странное и непонятное для них поведение во время столь важной охоты без встречи с драконом — едва ли. Скажи им, что да, мол, видел нечто в этом роде. Это избавит тебя от лишних пересудов.

— Не собираюсь потчевать их выдумками.

— Ну и что же ты им скажешь?

— Ничего.

— Но ведь они станут тебя расспрашивать. Все-все приступят к тебе с расспросами!

— Тогда я скажу, что стрелять мне просто не захотелось, а позднее захотелось побыть одному.

Тобар в растерянности глядел на графа и хотел было снова заговорить, как вдруг над ними, в вышине, раздался звонкий крик. Лицо Мануэля словно озарилось вспышкой огня. Он вскинул руку и указал на небо. Игнасьо обернулся. Над ними на распластанных красно-бурых крыльях, казалось не делая ни единого взмаха против ветра, парил одинокий канюк, неспешно поднимаясь в лазоревую высь. Его резкий крик снова прозвучал над вершинами и лощинами, над каменными осыпями и острыми верхушками елей родного приволья.

5

Когда Мануэль возвращался в город, у него было такое чувство, будто он видит его впервые. Курящиеся дымками предместья под лучами осеннего солнца, меж ними — огороды и пашни; курица, с кудахтаньем перебегающая дорогу; освещенная закатным багрянцем красная кирпичная труба на домике вполне еще сельского вида — эта картина, которую он не столько уже видел в подробностях, сколько предощущал, остановясь, прежде чем въехать в узкие улочки, на голой вершине Виннерберга, открылась ему по волшебству внезапного озарения, как если бы он никогда не жил в этой стране, в этой местности, в этом городе там, внизу, и теперь въезжал в него верхом на коне, словно первооткрыватель или искатель приключений.

Он ясно почувствовал, насколько легче, светлее стало с этой минуты у него на душе, и это приятное расположение духа сохранилось у него и далее, когда он увидел особенно выпуклые в закатных лучах и так хорошо знакомые ему бастионы и передовые укрепления, желто-серые и скошенные, будто широко расставленные ноги крепкого городского туловища, увидел уже затененные синими сумерками улицы предместья, кишащие людьми и повозками, которые все стремились к городским воротам и сбивались под ними в кучу, а миновав их, сплошным потоком текли по мосту. Тягучие, мягкие звуки чуждого ему говора овевали Мануэля, сдабривая свежий, но не холодный осенний воздух, будто пряная приправа; и, попав в затор у ворот, он слегка свесился с коня, и ему удалось даже при весьма посредственном, несмотря на прожитые здесь годы, знании местного языка, уловить несколько слов из веселой перебранки, шедшей как раз впереди него. В то же время над лукой седла поднялась, ударяя ему в нос, волна смешанных испарений и запахов — здесь на повозке везли овощи, там — винную бочку, а вот и целую гору яблок, — запахи пестрого человеческого скопища, крепкие, как сама жизнь. Две девушки, ехавшие на повозке с фруктами, чернявые, пухленькие, с маленькими вздернутыми носиками, какие часто можно увидеть в этих краях, обернувшись назад, бойко отвечали какому-то парню, который задирал их насмешками, и, пока они, не переводя дыхания, сыпали и сыпали словами, их черные, будто вишни, глаза сверкали царственно-гордо, а меж пухлых губ взблескивали острые белые зубки, напоминавшие оскал маленького хищного зверька.

Мануэль подъехал к дому. Навстречу ему в палисадник скромного особняка высыпали слуги. Когда он вошел к себе в кабинет, смотревший четырьмя высокими узкими окнами в небольшой парк — за неширокой террасой виднелся пруд с осыпавшейся облицовкой из серого песчаника, — ему подумалось, что этой тихой комнате со светло-зелеными штофными обоями, которую ему отныне предстоит по-настоящему обживать, суждено стать средоточием множества будущих событий и переживаний, и множество нитей потянется отсюда в пеструю сутолоку большого города; у него даже появилось ощущение, будто стены выгибаются под напором ожидающей его здесь новой жизни.

Он был весел и радостен, как никогда, сдержанно-радостен, и душа его раскрывалась, словно форма, готовая принять изливающийся в нее поток.

Граф Мануэль Куэндиас де Теруэль-и-де Каса-Павон, вступивший ныне в тридцать первый год своей жизни, никогда еще не испытывал ничего подобного. Рано осиротев и проведя свои детские и юношеские годы у родни в кастильских замках, где его держали в такой строгости, что мальчик вынужден был как бы откладывать свое детство на будущие, быть может более вольные, годы жизни, а покамест в угоду старшим и из уважения к ним вести себя совершенно по-взрослому, — проведя, стало быть, свою юность без матери, чья нежная рука могла бы смягчить суровость нравов, присущих его эпохе и сословию, Мануэль, должным образом обученный всем наукам и искусствам, подобавшим молодому человеку его звания, для начала стараниями родственников был определен к венскому двору. Все принадлежавшее ему на родине имущество — поместья, дома и прочее — опекуны графа обратили в наличные деньги, которые он привез с собой в новую отчизну, где их опять, и, по-видимому, не без убытка, вложили в арендные угодья и надежные ренты. Тогда же, кстати, был приобретен и упомянутый выше небольшой городской особняк. Недолго спустя после переезда в резиденцию императора Мануэль достиг наконец совершеннолетия, получил право самостоятельно распоряжаться доставшимся ему наследством и подал прошение на офицерский патент, каковой и получил в полку Кольтуцци ровно через год после заключения великого мира, то есть в году тысяча шестьсот сорок девятом.