Всем смертям назло - Титов Владислав Андреевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Григорий Васильевич, заложив за спину руки, широкими шагами ходил по палате. Шесть шагов от двери к окну, шесть обратно. Когда он подходил к двери, Таня испуганно смотрела на его руку, со страхом ждала: сейчас она потянется к дверной ручке, скрипнет дверь, и он уйдет. Вдруг Сереже станет плохо, а рядом никого нет… Тане хотелось вскочить и крикнуть: «Доктор, не уходите!» Но каждый раз Кузнецов неуклюже-медленно поворачивался и шел к окну.
Кузнецов не уходил. Снова и снова переживал он события последних часов. Он словно взглянул на жизнь с другой, доселе неизвестной ему стороны, и этот взгляд вызвал новые мысли о людях, о жизни, о человеческих чувствах, наконец, о самом себе, заставил задуматься о том, о чем раньше никогда не думал.
Были и раньше в его практике и трудные операции, и полные тревог послеоперационные дни. Но там он вел борьбу с недугом и ясно видел будущее своих пациентов. Там не было этой обреченности, перед которой все мастерство и опыт врача были бессильны. Он мог залечить раны, помочь обрести душевный покой, но руки… рук он уже не мог вернуть.
ИЗ ДНЕВНИКА ХИРУРГА Г. В. КУЗНЕЦОВА
13 мая. Весна пришла! А город-то как хорошеет! «А годы летят, наши годы, как птицы…» У нас сегодня посетительский день. Одна девушка поставила букет цветов на тумбочку Петрову. Тот спал. Проснувшись, спросил, кто приходил. Рассказывая, Таня нарочно подчеркнула, что вот, мол, совсем незнакомые люди желают нам счастья. Сергей рассердился. Весь остаток дня молчал. Отчего бы это? Мне показалось, что ему хочется заплакать и только усилием воли он сдерживает себя. К ночи поднимется температура. А гемоглобина опять мало. Эх-хо-хо, гемоглобин, гемоглобин… третий анализ крови, и хотя бы на процент больше…
14 мая. Сергей сказал жене: жалеть понемногу начинают калеку (это о том букете цветов). Трудно и, наверно, страшно ему было произнести это слово. Калека… Был здоровый парень, и вот тебе… Ночью не спал, просил морфий. Тяжело тебе, Сергей, но наркотиков назначить не могу.
Боюсь за его правую ногу. Если поражена кость… Надо попросить еще один рентгеновский снимок, основательно посмотреть, созвать консилиум.
Таня валится с ног, а на все уговоры пойти отдохнуть отвечает отказом. На шаг не отходит от мужа.
Странно — с появлением в больнице Петрова больные стали как-то терпеливее. А жены стали чаще посещать мужей. А странно ли?
15 мая. Давно, еще в институте, мечтал (даже приснилось однажды), как после труднейшей операции встает больной с операционного стола и трогательным голосом говорит:
«Доктор! Я буду вам вечно благодарен! Вы спасли мне жизнь!»
Мечты, мечты… Как все это значительно сложнее в жизни. Еремин выписался домой. Подошел и говорит:
«Спасибо, доктор! Замечательные вы люди, но лучше не попадать к вам».
17 мая. В коридоре меня встретила Таня. «Доктор, — спрашивает, скажите правду, что у Сережи с ногой? Я должна подготовить его». Успокаивал я ее, а самому было стыдно. Врал, значит…
Неужели ампутация?!
6
Иван Егорович Ларин принадлежал к той категории людей, которые заводят друзей осторожно, с оглядкой, словно боятся: а вдруг этот человек не такой, каким кажется с первого взгляда? При каждом новом знакомстве Егорыч начинал длинную, неторопливую беседу, рассказывал о себе, но больше спрашивал. Задавал вопросы со степенной важностью, всем своим видом показывая: не шучу я с тобой и не нз праздного любопытства интересуюсь, — хочу знать, кто ты, что ты и на что способен в жизни. И как-то так случалось; что на окончательный выбор эти вопросы, а главное — ответы на них меньше всего влияли.
Бывало так: и человек с виду неплохой, и жизнь его нравилась Егорычу, а вот душа не располагалась к нему. Срабатывало какое-то чутье — не годится он в друзья. И ничего не мог поделать с собой Иван Егорович. Ум говорил одно, а сердце — другое. Иногда старался перебороть себя. Сердце вроде бы смягчалось, но проходил день, другой — и антипатия вновь появлялась.
Но уж если Егорыч благоволил к кому, то лучшего друга тот не мог и желать. Он был братом, отцом, человеком, готовым броситься в огонь и в воду по первому зову друга, и в то же время строжайшим и справедливейшим судьей.
Лицо у Егорыча было одним из тех, что запоминаются с первого взгляда, сразу и надолго. Примечательными были брови. Начинаясь где-то у висков, они ползли над глазами реденькой русой порослью и собирались у переносицы густыми седыми пучками. Пучки торчали во все стороны, напоминая двух колючих, свернувшихся в клубки ежей. Когда Егорыч хмурился, ежи шевелили иголками и тянулись уколоть друг друга.
Брови бросали колючую тень на все черты лица. Хотя нос, губы, разрез глаз говорили о доброте и мягкости, о покладистом характере. Но брови были не согласны с этим. Казалось, что они у Егорыча не его, а взяты с чужого лит, холодного и злого. Он прилагает немало усилий, чтобы усмирить, приручить их, — и тщетно. Седые колючки топорщатся, но на лице Егорыча они не злые. Стоило ему только улыбнуться, и ежики ползли назад, смиренно пряча своя иголки. Тогда хотелось сказать: «Егорыч, а вы и совсем даже не злой».
В обществе с таким человеком и привелось жить в стенах больницы Сергею и Тане. Таня очень скоро привыкла к Егорычу. В душе она была благодарна ему за то, что он не надоедал ей расспросами — как да что? — не заводил, как иные, душеспасительных бесед, не говорил слов утешении. Егорыч мог просто улыбнуться, одобрительно кивнуть головой, и это было дороже всяких длинных сожалений, которых ей пришлось в избытке наслушаться от разных людей. Без него Тане было бы гораздо труднее переживать свое горе.
В последние дни мая, после некоторого улучшения здоровья, Сергей вдруг отказался от лекарств, перевязок, пищи. И вновь заметалась Таня. Просила, умоляла — Сергей оставался глух к ее просьбам. Она понимала его состояние. Может же человек загрустить, отчаяться после всего пережитого. Не железный же он. Но она была полна решимости побороть внезапно появившуюся тоску. Тогда-то и обратилась она к Ивану Егоровичу:
— Егорыч, дорогой, что же делать?
— Сам думаю, дочка. — Старик задумчиво свел колючкя бровей.
ИЗ ДНЕВНИКА ХИРУРГА Г, В. КУЗНЕЦОВА
25 мая. Вот и началось… Всегда так: немного утихнут физические боли, человек начинает копаться в душе. А может, Сергей боится ампутации ноги?
26 мая. Верную мысль подал Карделис — съездить к его друзьям на шахту, попросить, чтобы приехали всем участком, поговорили по-свойски, поддержали…
На шахте узнали, что я лечащий врач Сергея, сбежались всей сменой. Обещали в воскресенье приехать во главе с начальником шахты. Старичок один все сокрушался: и как же ры там до того допустили, что наш Сергунька — и вдруг скис? Жизнь-то — она, дедунь, когда мачехой повернется, бьет без пощады. Не дать себя захлестать окончательно — вот ведь в чем соль. А в такой беде это очень трудно сделать. Я верю в Сергея! Не знаю почему, но верю! Пройдет эта хандра!
27 мая. Таня упала у постели Сергея и потеряла сознание. Нервное истощение… Хотя бы ее ты пожалел, Сергей. Уложили в постель, она десять минут полежала — и опять к нему.
«Таня, — говорю ей, — отдохни немного».] «Какой тут отдых, отвечает, — умереть ведь может».
И такая боль в словах… Рыдает все в ней, а она виду не подает, улыбается. Правду говорят: большое горе рождает большое мужество. Только не каждый способен на это. А ей всего-то двадцатый год…
30 мая. Сдержали слово шахтеры. Человек двадцать приехало. Пришлось нарушить больничные порядки — разрешил войти в палату сразу всем и без халатов. Нагорит мне завтра от шефа за самоуправство! А Сергей повеселел. Пускать бы посетителей по одному-два человека — утомительно для всех и совсем не тот эффект. А тут он как снова окунулся в свою среду, хоть на час забыл о себе, слушая их. Я-то в горном деле мало что смыслю. Какой-то там квершлаг сбили, и все искренне смеялись над тем, как по бремсбергу (запомнил звучное слово) «орла пустили», а перепуганные плитовые залезли в вагонетки с мультяжкой (очевидно, жидкость такая). Сергей обрадовался, когда сказали, что «штаб ворочает делами на всю катушку».
