Александр II. Трагедия реформатора: люди в судьбах реформ, реформы в судьбах людей: сборник статей - Коллектив авторов

Слуга Хлестакова Осип готов был взять у благодарных купцов и веревочку, которая в хозяйстве пригодится. В данном случае роль такой веревочки играли любые сведения о крестьянском недовольстве: здесь и известное нам движение за волей после Крымской войны, и трезвенное движение. В соответствии с концепцией угроза крестьянской революции должна была нарастать. На деле же этого не происходило. Авторам приходилось использовать различные речевые фигуры, чтобы спасти концепцию. Вот один из примеров. По словам авторов, «в 1860 г. в помещичьей деревне сложилась еще более напряженная обстановка, нежели в 1858–1859 гг., хотя по численности зарегистрированных волнений 1860 г., быть может, и уступал 1858–1859. Период 1860 — февраль 1861 г. можно с полным правом охарактеризовать как предгрозовую обстановку, предшествующую взрыву массовых крестьянских волнений»{84}. Более разительного противоречия между посылкой и выводом трудно представить.

Поскольку революционное и крестьянское движение выходило на первый план, то правительственная политика в монографии представала не просто побочным продуктом классовой борьбы, но и побочным сюжетом. Правительство выступало не как самостоятельная сила, а, скорее, как орган власти «крепостников». Думаю, что именно поэтому в монографии отсутствует специальный раздел, посвященный российскому консерватизму, а проекты российских «олигархов» анализируются в главах, посвященных правительственной политике. Вообще правительство в изображении авторов лишено даже минимальной самостоятельности и действует либо под влиянием «крепостников», либо под воздействием страха перед нарастающим крестьянским движением. Поэтому зигзаги правительственного курса очерчены крайне невнятно — в частности, в монографии отсутствует сюжет, связанный с обнародованием манифеста по случаю заключения Парижского мира, который содержал первый набросок необходимых реформ.

Разумеется, в монографии крайне преувеличена организованность «революционной демократии». Так, признавая ограниченность источников, касающихся встречи Чернышевского и Герцена в Лондоне, И.Е. Баренбаум утверждает, что встреча была глубоко законспирирована, поскольку ее участники говорили «о каких-то очень серьезных целях», а так как Герцен и Чернышевский стояли по одну сторону баррикад, то «они не могли не протянуть друг другу руку братской помощи, товарищеской солидарности»{85}. Игнорируя достижения предшественников, коллективная монография выглядит крайне архаично и представляет собой шаг назад по сравнению с коллективным трудом по истории страны, вышедшем в виде макета в 1952 г.

Коллективная монография ярко продемонстрировала тупики концепции. Царизм действует под влиянием страха, но в конечном счете «массовое движение было жестоко подавлено, революционно-демократическому лагерю нанесены тяжелые удары». Почему же власть не решилась на этот шаг ранее, когда движение было слабым? Угроза революции была реальной, но в то же время «у революционной ситуации не оказалось возможностей перейти в революцию»{86}. И вновь возникает вопрос: если революция осуществиться не могла, то была ли ситуация действительно революционной? Механизм подготовки и осуществления реформы не проанализирован. Важнейшая часть концепции — воздействие массового крестьянского движения на выработку программы — декларирована, но не доказана. Фактический материал вступает в явное противоречие с предвзятыми выводами. На это обратила внимание и сама М.В. Нечкина. Она с удивлением констатировала, что новые исследовательские подходы к изучению эпохи 1860-х гг. характерны не столько для историков, которые «удовлетворялись старыми “привычными” решениями, рожденными устарелой методологией», сколько для литературоведов, юристов, экономистов. Трудно сказать, задумывалась ли она, видный советский исследователь, над тем, что именно революционная ситуация и была тем шаблонным подходом, который мешал живому творчеству историков.

Показательно, что почти одновременно с выходом этой монографии появилась еще одна коллективная работа, которая напрямую противостояла выводам академика{87}. В ней содержится вывод о крайней слабости как крестьянского движения, так и революционного подполья в канун «освобождения». Непосредственная причина реформы — поражение в войне, которое заставляет правительство выступить инициатором преобразований. Очень важной была и постановка вопроса о «цене» революций. Авторы показывали, что идеологи радикального направления — Чернышевский, Герцен, Писарев — осознавали издержки революционного процесса и готовы были к поиску компромисса с реформистским крылом как либеральной общественности, так и правительственного лагеря. Именно трезвый учет баланса сложившихся общественных сил представляет, по мнению авторов, критерий, позволяющий отделить «подлинных» революционеров от радикальных экстремистов вроде С. Г. Нечаева. Поэтому внимание исследователей привлекли не только революционные прокламации, но и «либеральные» статьи Чернышевского, в частности его работа «Письма без адреса». Книга около 10 лет лежала в издательстве, встречая противодействие М.В. Нечкиной, а ее появление вызвало негативную оценку академика на страницах журнала «Коммунист»{88}.

Определенную роль в развенчании концепции М.В. Нечкиной сыграли труды зарубежных исследователей, проходивших стажировку под руководством П.А. Зайончковского{89}. Концепция революционной ситуации была подвергнута критическому анализу в работе Ч. Адлера{90}. Д. Филд и Т. Эммонс детально проанализировали отношение к реформе российского дворянства, позиция которого не привлекала особого внимания отечественной историографии. С точки зрения Эммонса, причины реформы носили комплексный характер. При этом поиски путей к разрешению крестьянского вопроса были характерны и для русского дворянства, которое желало освободиться от тяжелого бремени ипотечной задолженности. Эммонс указывал на неоднородность самого дворянства. По его утверждению, наиболее последовательными противниками реформ были мелкопоместные дворяне, в то время как более образованное среднепоместное и крупнопоместное дворянство настаивало на их необходимости. Эммонс не отрицал, что дворяне испытывали страх, особенно после галицийской резни 1846 г., перед возможностью крестьянских выступлений. Это чувство страха умело эксплуатировала власть, для того чтобы заставить дворян согласиться с правительственным вариантом реформы. Однако реальной угрозы крестьянской революции не существовало{91}.

Еще более радикальная переоценка причин реформы была осуществлена Д. Филдом. В его изображении крестьянская реформа была победой самодержавия над зарождающимися элементами гражданского общества. Он попытался понять, «как осторожный и традиционалистский режим отважился разрушить фундаментальный устой российской жизни и сделал это вопреки дворянству, признанной первой опоры самодержавия»{92}. Если советские историки делали упор на изучении объективной стороны предреформенных лет, скрупулезно подсчитывая количество крестьянских выступлений и выявляя кризисное состояние экономики, то Филд пытался выяснить, воспринимались ли эти факторы в качестве серьезной угрозы представителями власти. Он последовательно отвергает воздействие таких факторов, как кризис крепостнической экономики, поражение в войне и угроза новой пугачевщины. Исследователь явно приуменьшал негативную реакцию и общества и правительства на поражение в Крыму, но с оценкой крестьянского движения как фактора, который не оказал значительного влияния на реформу, трудно не согласиться. В частности, Филд подчеркивал, что очевидный подъем крестьянского движения последовал не до, а после освобождения крестьян{93}. Книга Филда была замечена отечественными историками{94}. Развернутое изложение концепция исследователя получила в реферате ученицы П.А. Зайончковского Л.Г. Захаровой{95}.

Вскоре Л.Г. Захарова выпустила фундаментальное исследование о подготовке реформы. Конечно, автор отдавала неизбежную дань сложившейся методологии, декларируя во введении, что задача исследования — «выявить классовую сущность правительственной программы отмены крепостного права». Неизбежным было и заявление о значении ленинских работ, в которых «сформулированы важнейшие методологические положения о первой революционной ситуации, о реформе как побочном продукте революционной борьбы»{96}. Точкой отсчета, однако, становятся последствия Крымской войны. Если М.В. Нечкина и ее ученики рассматривали войну прежде всего как катализатор народного движения, то для Л.Г. Захаровой война — показатель отсталости России, преодоление которой требует радикальных реформ. И ранее историки не проходили мимо «Писем» М.П. Погодина, но только в работе Захаровой «Письма» характеризуются не только как самостоятельная, цельная и детально проработанная программа реформ, но и как документ, появившийся ранее программных заявлений русских либералов и радикалов. Подчеркивая относительную самостоятельность правительственного лагеря, Захарова детально анализировала влияние борьбы различных правительственных группировок на выработку правительственной программы. Изменение программы реформ, ее радикализация были связаны не столько с угрозой крестьянской революции, сколько с желанием «сыграть на опережение», предотвратив саму возможность революционных потрясений для России. И здесь царь и его ближайшее окружение учитывали не только российский, но и западноевропейский опыт. Как и П.А. Зайончковский, Л.Г. Захарова не просто анализировала уровень крестьянских выступлений, но показывала, как крестьянские настроения учитывались реформаторами. Сведения о крестьянском движении император получал от министра внутренних дел С.С. Ланского. Последний констатировал напряженное ожидание «воли» и отсутствие сколько-нибудь значимого народного движения. М.В. Нечкина и ее ученики однозначно считали крестьянское движение тем фактором, который вынуждал правительство радикализировать программу преобразований. По словам же Л.Г. Захаровой, «стремление Ланского убедить Александра II и Главный комитет в отсутствии опасности серьезных крестьянских волнений может объясняться и тактикой министра: консервативно-реакционные силы в “верхах” обосновывали свою программу, в частности проект повсеместного введения генерал-губернаторств, угрозой крестьянских выступлений»{97}. Следовательно, взаимосвязь реформы и революций не столь уж однозначна. Здесь также можно вспомнить, что наиболее радикальные преобразования на окраинах были проведены не в охваченной восстаниями Польше, а в сравнительно спокойной Финляндии.