Ярослав Мудрый - Павло Загребельный

Человек должен жить среди деревьев, только они его молчаливые, верные, надежные друзья. Сивоок не знал песен, но в голове у него сама по себе невольно слагалась этакая бесхитростная песенка из четырех слов, и пока он шел, кто-то повторял в нем четыре слова: «Человеку жить среди деревьев… человеку жить…».

И вдруг у самого уха хлопца что-то свистнуло хищно и тонко, Сивоок, не успев ни о чем подумать, невольно метнулся за ближайшее дерево, голова его быстро повернулась назад в направлении угрожающего свиста, и только теперь он весь застыл от страха. В нескольких шагах от него, впившись в шершавую кору дуба, торчала коротенькая черноперая стрела. Она еще покачивалась, еще звенело в ней зловещее напряжение полета, и Сивоок невольно вздрогнул, представив, как впилась бы она в него, если бы стрелок не промахнулся. И то ли его невидимый противник почувствовал, что Сивоок неодобрительно подумал о его способностях стрелка, то ли неосторожно выдвинулся Сивоок из-за дерева, но тотчас же новая стрела сухо ударилась о кору укрытия Сивоока, как раз на уровне сердца парня, и упала тут же, рядом, вместе с изрядным обломком коры. По тому, как она упала и как застряла первая стрела, Сивоок понял, что стрелок целится сверху. Он начал осторожно оглядываться по сторонам и увидел, что должен был бы увидеть хотя бы чуточку раньше. В деревьях были борти. Правда, они были такие старые и замшелые, что заметить их мог лишь необыкновенно опытный наблюдатель. Но разве же Сивоок не считал себя именно таким? Видать, он неосторожно забрел в расположение чьего-то бортницкого хозяйства, и вот теперь хозяин, выследив непрошеного гостя, решил наказать его. Сивоок знал несколько бортников, из тех, которые приносили иногда Родиму мед и воск: были это мрачные, нелюдимые человечки, жалкие и хлипкие; они выходили из лесу лишь на короткое время и снова укрывались туда, ибо чувствовали себя там надежнее и спокойнее. Но чем мог угрожать невидимому бортнику он, малый Сивоок? Или тот не видит, с кем имеет дело, или же его нелюдимость простирается так далеко, что встречает он стрелой каждого, кто осмеливается хотя бы ступить на его участок?

Сивоок еще как-то неосмотрительно покачнулся за деревом, и новая стрела мгновенно упала сверху, на этот раз пробив хлопцу кончик его корзна. Стрелок не шутил. Он продержит так до заката солнца, а там тоже еще неизвестно, выпустит ли из-за дерева, ибо кто же знает- может, он и в темноте видит, как сова?

— Дядя, — изо всех сил закричал Сивоок, — не стреляйте, дядя!

В ответ — новая стрела, правда, уже не такая точная.

— Да что же вы стреляете, дядя? — плаксивым голосом взмолился Сивоок. — Мал я еще ведь!

Стрелы больше не было. Было молчание. А немного погодя, видимо, после раздумий, к Сивооку долетело:

— А я — большой?

Голос был тонкий, тоньше даже, чем у Сивоока; он чем-то напоминал даже голос Велички. Вот будет смеху, если там девочка!

— Я заблудился! — крикнул немного смелее Сивоок. — Я не вор.

— А кто тебя знает. Пасешься тут возле наших бортей, — последовал ответ откуда-то сверху.

— Правда. Я ищу цветок, — убеждал Сивоок.

— Врешь, — не верил тот.

— Синий цветок.

— А хотя бы и черный — все равно врешь.

— Но ведь это — правда! Я пообещал Величке. Ты посмотри на меня и увидишь, что я молвлю правду. У меня нет ни ножа, ни оружия. Чем бы я мог вырезать твои борти?

— Не выходи, буду стрелять!

— Но ведь я внизу, а ты наверху, я не причиню тебе никакого вреда.

— А откуда знаешь, что я вверху?

— Слышу, да и стрелы летят.

— Ты, может, колдун? Не шевелись, иначе прошью насквозь!

— Да нет, я просто малый. Сивоок.

— Что это еще за имя?

— Не знаю. Так зовут.

— Ну так и постой себе там за деревом.

— Но я должен идти.

— Все равно стой.

— Я блуждаю по пуще много дней.

— Врешь. Как же ты живым остался?

— Голоден я и устал.

Бортник снова долго думал и молчал. Наконец он решился.

— А ну-ка, пройди от своего дерева к соседнему. Но потихоньку. Если побежишь — застрелю.

Сивоок высунулся из-за своего укрытия, неторопливо пошел через открытое место.

— Стой! — крикнул ему все еще невидимый бортник. — Почему такой большой?

— Да нет, я совсем малый, мне десять или двенадцать годов. Никто не знает толком.

— Как это никто? А мать?

— Матери нету.

— Отец?

— Нет никого.

— Где живешь?

— Нигде.

— А цветок, говорил, — кому же он?

— Величке. Девочка такая маленькая. Встретил ее — пообещал. Потому что она никогда не была в пуще.

Бортник снова долго думал.

— А постой-ка! — заговорил он после паузы. Умело и быстро он начал спускаться вниз, и только теперь Сивоок увидел, что человек этот укрывался за одной из бортей, — видно, у него там была заранее приготовлена засада, из которой он видел все вокруг, сам оставаясь незамеченным.

Он соскочил на землю, держа наготове натянутый лук со стрелой, направленной прямо в Сивоока, и недоверчиво начал приближаться. Был совершенно маленьким, ободранным, словно бы только что вырвался из медвежьих объятий, но лицо у него было умное, сообразительное, в особенности поражали глаза — в зеленом блеске, хитрые и юркие.

— Огромный еси, — с прежней недоверчивостью промолвил бортник.

— Учился поднимать Родимов меч, — оправдываясь, сказал Сивоок, — а меч был тяжелый. Ни у кого таких не было.

— А Родим — кто?

— Дед мой.

— Где же он?

— Убит.

— Ага. Что же будешь делать?

— Не знаю.

— А цветок?

— Ну, найду его, отнесу Величке, а потом — не знаю.

— Врешь. Зачем носить цветы? Где растут, пускай себе растут. Кто это должен их носить?

— Да я не знаю. Пообещал Величке, потому что она никогда не видела.

— Все равно врешь. Должен же ты что-то делать. Борти присматривать, ловить рыбу или зверя. Добывать корни…

— Ничего не знаю.

— Вот если бы я тебе поверил, — сказал с каким-то сожалением маленький бортник.

— Так что? — без особого любопытства спросил Сивоок.

— А то, — ответил тот и отклонил лук в сторону.

Сивоок переступал с ноги на ногу, ибо до сих пореще боялся хотя бы пошевельнуться, опасаясь, как бы глуповатый бортник не прошил его стрелой.

— Знаешь, — сказал снова бортник, — тебя как зовут?

— Говорил уже — Сивоок.

— Хорошо. У тебя и верно сивые глаза. Таких я не видел никогда. Видать, не врешь, раз у тебя такие глаза. А я — Лучук, и отец у меня Лучук, и дед. Потому что все очень метко стреляли из лука. И я. Хочешь, вон в тот сучок попаду?

— А ну, попробуй.

Стрела просвистела вверх и впилась именно там, куда указывал маленький Лучук.

— Ну? — спросил он.

— Ладно.

— Теперь видишь? Я тебя нарочно не задел.

— Гм.

— А ты неразговорчивый.

— Да нет.

— Знаешь, у тебя братья есть?

— Сказал же: никого.

— А у каждого должны быть братья.

— Пускай.

— У меня тоже нет. Знаешь, — Лучук повесил свой лук на плечо, он доставал у него до самой земли. Сивоок удивился даже, как мог парнишка натягивать тетиву. — Ты уж неси свой цветок, а потом возвращайся ко мне, и мы станем братьями.

— А как это?

— Ну, просто — братья. Всегда вместе, один за одного и один для одного.

— И что?

— А потом удерем отсюда.

— Куда же?

— За пущу.

— Я из пущи никуда не хочу, — сказал Сивоок.

— Ну, ты приходи, тогда договоримся. Я тебе расскажу. Ты еще не знаешь. Придешь?

— Ну — Сивоок думал. — Не знаю. Может, и не найду тебя.

— Да что! Это так просто. Идти, идти — и выйдешь на нашу горку.

Сивоок немного подумал еще, но глаза Лучука сверкали так чисто и честно, что он решил быть откровенным до конца.

— У меня тур есть, — сказал он небрежно.

— Тур? — недоверчиво подошел к нему Лучук. — Убил?

— Живой.

— Так как же он — у тебя? В пуще?

— В пуще, но мой. Знаю, где лежит. Ранен.

— Давай пойдем к нему. Ладно?

— Когда я вернусь.

— Ну, я буду ждать. Хочешь, я тебе подарю что-нибудь — стрелу или нож?

— Не нужно, — ответил Сивоок, — все равно нечем заплатить за подарок. Нет у меня ничего.

— Э, да ты ведь голоден, — вспомнил Лучук. — Давай накормлю тебя. У меня есть хлеб, а мед сейчас добудем. Но только приходи.

— Приду, — пообещал Сивоок.

— Обещать легко.

Он еще не знал множества вещей. Не видел больших городов, хотя и догадывался немного о них со слов торговых людей, которые приезжали к Родиму. Не знал ни бояр, ни князей, ни императоров и почти не слыхал о них и не представлял, какая может быть связь между ним и далекими властелинами. Самое же главное, что Сивоок совершенно не представлял, в какое время он живет. А это были странные, смутные времена. Времена, когда люди созревали быстро, старели рано, времена, когда четырнадцатилетняя королева приказывала удушить ночью своего шестнадцатилетнего мужа (ей казалось, что он стар для нее) и сама приходила в темную спальню, стояла на пороге в длинной полотняной сорочке, держа высоко над головой свечу, присвечивала своим послушным челядинцам, которые чинили расправу, скорую и беспощадную, и топала ногами: «Скорее! Скорее! Скорее!». Это были времена, когда одиннадцатилетние епископы посылали бородатых миссионеров завоевывать для жестокого христианского Бога новые пространства, заселенные дикими язычниками, и, сурово насупливая свои жиденькие бровишки, поглаживая золотые панагии, украшенные сапфирами и бриллиантами, слушали, сколько непокорных убито, сожжено живьем, утоплено, изрублено и сколько покорено. «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч»[2].