Трудный возраст века - Игорь Александрович Караулов

Разумеется, был еще и нобелевский казус. Пастернак был первым отечественным литератором, вокруг которого возникла шумиха с участием Запада. Можно даже сказать, что он, сам того не желая, стал первым советским диссидентом, поскольку диссидент – это не просто несогласный, а несогласный, за судьбой которого внимательно следит Запад.

До выхода «Доктора Живаго» западной общественности не было никакого дела до того, что происходит с русскими писателями и поэтами. Лион Фейхтвангер, Андре Жид, Ромен Роллан и т. п. не рвались вытаскивать из ссылки Мандельштама, спасать от расстрела Бабеля или Павла Васильева. Постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград» никак не обсуждалось интеллектуалами цивилизованных стран. Этих проблем не существовало ни для них, ни тем более для западных правительств.

И лишь начиная с 1957 года жертвы советской цензуры становятся героями на Западе. Дальше пошло по накатанной: Солженицын, Бродский, альманах «Метрополь»…

Как раз к нынешнему юбилею ЦРУ рассекретило документы, из которых следует, что именно эта организация стоит и за широкой публикацией «Доктора Живаго», и за присуждением автору романа Нобелевской премии. По мере раскрытия секретов более позднего времени мы, возможно, будем все больше и больше узнавать о том, как на самом деле была организована поддержка неподцензурной литературы в СССР.

Так или иначе, советской либеральной интеллигенции больше нет, а ее наследники в массе своей до Пастернака не доросли: в качестве кумиров им больше подходят Pussy Riot. «Проект Пастернак» закрыт, и нам предстоит открывать реального Пастернака, со всеми его противоречиями, высокими болезнями роста и озарениями.

Птица в болотах, по рекам – налим,

Уймища раков.

В том направлении берегом – Крым,

В этом – Очаков.

За Николаевом книзу – лиман.

Вдоль поднебесья

Степью на запад – зыбь и туман.

Это к Одессе.

Было ли это? Какой это стиль?

Где эти годы?

Можно ль вернуть эту жизнь, эту быль,

Эту свободу?

Ах, как скучает по пахоте плуг,

Пашня – по плугу,

Море – по Бугу, по северу – юг,

Все – друг по другу!

Миг долгожданный уже на виду,

За поворотом.

Дали предчувствуют. B этом году –

Слово за флотом!

«Известия», 10.02.2015

Бродский наш

Двадцать четвертого мая Иосифу Бродскому исполнилось 75 лет. Этот юбилей имеет двойственный оттенок.

Свои пятьдесят поэт отметил сам; свое столетие он встретит на другом берегу Леты, где память о нем застынет в своей окончательной форме.

Но сейчас его лодка все еще плывет. Сейчас мы вспоминаем поэта, который хотя и умер целое поколение тому назад, но по возрасту своему мог бы жить и действовать в наши дни, как живут и действуют иные его ровесники и даже люди постарше.

Воздержимся от трафаретного «Бродский всегда живой, Бродский всегда с тобой», но в каком-то смысле Бродский и впрямь остается действующим лицом. Его путь в литературе еще не исчерпан и не окончился с его физической смертью.

Основное содержание этой посмертной биографии довольно парадоксально. Это борьба за звание русского поэта.

Нобелевская премия, полученная за русские стихи, ему это звание не гарантировала.

Русскость Бродского часто ставилась под сомнение. Во многом именно из-за Бродского литераторы «патриотического» лагеря стали развивать неуклюжую и надуманную, как птолемеевы эпициклы, теорию разделения поэзии, написанной на русском языке, на «русскую» и «русскоязычную».

Повторяя вслед за Клюевым «наши соловьи голосистей, ох, голосистей», они стремились противопоставить Бродскому как чемпиону «русскоязычной» поэзии то Николая Рубцова, то Юрия Кузнецова – авторов выдающихся, но все же куда более скромных по своему голосовому диапазону. Это был неблагодарный сизифов труд.

Нерусскость Бродского виделась, конечно же, и в его сугубо городском происхождении («оторванность от корней»), и в крайнем рационализме его неумолимой стихопорождающей машины (стихи, идущие «от головы» и «от сердца» – любимая дихотомия советских внутренних рецензентов).

Но и люди западнического склада воспринимали Бродского как поэта не вполне русского, хотя для них это был плюс, а не минус. Бродский, на их взгляд, был в первую очередь гражданином мира, наследовал не столько своим предшественникам в русской поэзии, сколько непосредственно английской традиции, а его место виделось в мировом пантеоне культуры – рядом с такими англоязычными современниками, как Оден и Хини, поодаль от соотечественников.

Этот миф основан на преувеличениях. Известно, что на момент написания «Большой элегии Джону Донну» поэт толком не знал ни стихов Донна, ни английского языка. Он был просто самопальным англоманом с «тоской по мировой культуре» (Мандельштам), а его представление об Англии было, вероятно, почерпнуто из переводческих трудов Маршака. То, что он в итоге действительно стал частью мировой культуры, в том числе и англоязычной, – результат его волевого усилия, но никак не образовательного фундамента.

Задолго до Бродского осваивать и присваивать наследие англичан стал Лермонтов, который первым из наших больших поэтов прочел английских романтиков на языке оригинала. Его «Мцыри» – типичная английская романтическая поэма, написанная по-русски. Байрон и Кольридж читаются после нее как нечто уже знакомое. Но никто никогда не сомневался в русскости Лермонтова – как и в русскости Пушкина, писавшего на языке, которым редко пользовался в быту.

Когда Бродский вдохновляется образом Байрона («Новые стансы к Августе»), он это делает, вторя Лермонтову, становясь всего лишь «еще одним не-Байроном».

Марина Цветаева – еще один русский предшественник Бродского. В ее зрелых вещах («Новогоднее», «Попытка комнаты» и т. п.) его поэтика уже вполне намечена, оставалось только брать и развивать. Это влияние Бродский с благодарностью признавал и сам, но как же оно хорошо замаскировано дружбой с Ахматовой!

Однако же стоит вдуматься: «поэт-бухгалтер» (по давнишнему определению Эдуарда Лимонова), накрепко связанный с Ленинградом, по сути наследует поэту, ставшему символом гипертрофированной искренности, – и к тому же москвичке.

Семидесятипятилетний юбилей – повод взглянуть на результаты этой посмертной борьбы. Иосиф Бродский, поэт-эмигрант, который некогда считался поэтом для эмигрантов, будущих эмигрантов или внутренних эмигрантов, к настоящему времени воспринят русским обществом как свой, воспринят без оговорок. Идея назвать именем Бродского улицы в Москве и Санкт-Петербурге кажется теперь естественной и не вызывает никакого протеста.

Бродский вошел в культурный код образованного русского человека; Максим Соколов писал, что Бродский – последний поэт, которого может процитировать журналист, не рискуя нарваться на непонимание читателя.

Наконец, приобретшее в последний год актуальность стихотворение Бродского «На независимость Украины» полностью реабилитировало автора в глазах патриотической общественности, хотя переосмысление его гражданской позиции в сторону «имперства» (возможно, столь же натянутое, как и его трактовка в качестве банального «антисоветчика») идет уже давно.