Промысел осьминога - Лева Воробейчик

Собирает библиотеку, домой никого не приводит. (ПОЧТИ ЧТО НИКОГО, АВЕ ИРА)

ИДЕЯ РОМАНА:

– показать суть поиска через интертекст, через самовосприятие и реализацию смыслового потенциала героя, соотнести Антона (меня) с другими персонажами (Безымянный мальчик, Луциан, полицейский)

– показать суть поиска через что-то иное, будь-то: осьминог, Мария, сицилиана, жизнь, любовь, цель, чтобы вывести в итоге нечто общее и значимое.

ЧТО ЭТО:

книга, не дающая ответов, книга-иллюстрация и наглядное пособие, помогающая… (ЧТО помогающая? – прописать!)

КАК ЭТО:

концепции нет; сделать так, чтобы было удивительно, чтобы было

[вау-эффект]

понятно каждому и не понятно никому, кроме одного лишь автора

Два дня спустя чашка была выброшена и забыта и двое вновь проводили время вместе.

(Посмотри на нее, Антон, ну же, дотронься пальцами до ее щек и проведи сверху вниз, а потом снизу налево, чтобы правая сторона ее лица осталась нетронутой, так ты покажешь ей, что ты человек и даже больше: человек со странностями, не любящий все правое и предпочитающий вновь и вновь уходить от иллюзий, да, от иллюзий существования правых сторон, ведь правые стороны – что это и зачем, как они существуют и ради какой цели, кроме как дополнять левую; понимаешь, что если правой бы не было, то не было бы и левой? Лишь центральная была бы, а тут уже ГОРАЗДО сложнее, потому как там нельзя вовсе не гладить что-то, не получится даже на глаз разделить, не выйдет никак сделать подобного, потому что… Давай без метафизики, в общем, гладь, докажи, что чашек никогда и не было, и униженного выдворения тебя не было тоже, докажи, что этим поглаживанием осталась бы только одна всего часть и твое чувство, а все остальное – так, в мире Марий и осьминогов)

Ира потянулась, улыбнулась и спросила, прищурив глаз, вылитый воробей, выглядывающий из кулака.

– А о чем ты сейчас думаешь?

– О всяком. – только и оставалось, что ответить ему. – О тебе и о твоем лице в основном.

– Мое лицо не такое интересное, – она зарделась. – я не вижу в нем ничего особенного.

– И зря. – чашка разлетелась в голове, ее перекошенное лицо выплыло само по себе. Первая ссора, первое уходи. Да, и таким твое лицо бывает, Ирочка.

Она остановилась, чтобы выдохнуть и что-то сказать, встретившись с ним глазами, осталась молчаливой.

Антон улыбался и пытался заставить себя гладить и правую сторону тоже, но у него не получилось. Взгляд ушел в сторону, ее лицо расплылось красивым пятном, свет освещал половину комнаты, не освещал другую половину, выхватывал четыре полки из пяти, одна находилась в слепой зоне прямо за его затылком, за окном плыл мимо город ледяным дождем, машины скрипели и бились друг об друга, самолеты поднимались в небо, чтобы врезаться в горы, люди влюблялись, чтобы расстаться, правые стороны не трогались никем, чтобы ощутить свою ненужность и подвести жирную черту под необходимостью левой стороны. Жизнь продолжалась. Ее лицо же было статично, вечно, потому что полки исчезали и появлялись вновь, свет загорался и гас, город за окном просыпался и засыпал, пока дождь то начинался, то прекращался, машины собирались на заводах, чтобы разбиться друг об друга, под тяжелым прессом превратиться в металл и снова стать машинами, самолеты смешивались с почвой, из которой однажды возведутся новые горы, люди умирали, чтобы дать пожить другим, правые стороны… а, к черту правые стороны. Словом, все изменялось, все двигалось по кругу, у всего была как причина, так и следствие, все не имело ни начала, ни конца – лишь вечный круговорот физики, химии и любви, смешанных, жизнеобразующих. Везде была динамика, везде было движение и жизнь, все существовало ради чего-то и зачем-то, но ее лицо теперь…

Оно было неизменно прекрасно. Антон смотрел и думал: «описать его – и лишить смысла», – поэтому описав, он бы стал бы ненавистен сам себе, стал бы считать себя слабаком и глупцом, потому что выразил бы алмаз через речной камень, божественное – через реакционное, алфавит через жесты и так далее, и так далее.

– Ну что? – Ира улыбалась так, что единственное слово, описывающее качество этой улыбки было лишь «теплая». Да, сказала теплой улыбкой. – Что ты так смотришь?

– Пошли гулять? – и не добавил про чашки и чтобы такого больше не было.

Она поднимается на локте и смотрит на него удивленно.

– Там же дождь?

Антон уже встал, чтобы начать одеваться.

– И даже уже немного снег. – и прибавил. – А мы под зонтиком.

– Посмотри на этот снег, как он прекрасен и какой он мокрый, как что-то необычное. – говорит он ровным голосом.

– Нет, он уже тает, он почти вода, мне скользко. Да и это всего лишь снег, вечно ты. – делилась очевидным Ира.

Антон хмыкнул.

– А кому не скользко? Но мы им даже дышим и он падает прямо на наши лица, чтобы растаять, чтобы обязательно…

Ира повторяет заклинанием:

– Растаять. Рас-та-ять. Слово иногда бывает таким смешным.

Антон продолжает:

– И остаться каплями, потому он и прекрасен, несет в себе цикл, что ли, или как это назвать, – затягивается и протягивает руку к ее лицу. – Вот тебе.

– Что там было? – спрашивает Ира, не смотря на него.

– Капля, которая только что была снегом. Вот он, цикл, прямо на твоем лице.

– Мое лицо, получается, создано для снега или для циклов.

– Круговоротов! – подхватывает Антон и добавляет. – А еще для поцелуев.

– Ну хватит, не глупи, посмотри лучше туда, – отмахивается от него Ира и показывает рукой на толпу детей, кричащих что-то на своем детском наречии.

(туда и обратно маленьким человечком, Антон, с ней и без нее, Антон, ходи, молю тебя, ешь холодный снег и пей влагу губ ее, посмотри как она прекрасна и думай о чем хочешь, только не о ней, Антон, повторяй свое имя, говори о себе в третьем лице, ищи общества других, а не только ее, а то ты знаешь, чем все закончится – однажды она скажет ищи меня и давай выдумаем себе поддельные имена, чур я – Мария; почему бы не подумать обо всем, что рядом с тобой, что напротив тебя, гляди-ка: машины несутся навстречу друг-другу, светофоры меняют цвета, люди, ДРУГИЕ ЛЮДИ, А НЕ ОДНА ЛИШЬ ОНА, ходят навстречу вам и бегут от вас подальше, потому что вы ничем не интересны, совсем, кроме как значением, влиянием друг на друга, эй, прислушайся: уже у вас все темы сводятся у вас друг к другу и к тому, как вы друг в друга влюблены, нет ни одной темы на свете, которая бы не сводилась к этому, Антон, слышишь, понимаешь ли, дыхание – ради нее, подорожание продуктов – ах, как теперь нам с ней быть, кончились сигареты – что же нам теперь курить, скоротечность жизни – боже, что же делать нам друг без друга, вот и твой хваленый поиск, Антон, вот и твой хваленый осьминожий промысел, умоляю, не сближайся, не превращай ее в свою Марию, ты же знаешь, ты знаешь, чем все это кончится, ты же школьником уже выучил этот трудный урок!)

Дети сгрудились вокруг игрушечного самосвала, зелено-синего, стоящего в самом круге. Самосвал стоял недвижимо, дети кричали на него, заставляя сдвинуться с места. Все просто. Дети не были идиотами, они прекрасно понимали, что самосвал не поедет никуда, как не кричи, но эта игра доставляла им настоящее удовольствие неизвестно по каким причинам. Двое завороженно смотрели и восхищались этим безумным зрелищем.

– Как думаешь, знают ли они, – начал Антон. – что самосвал никуда не сдвинется с места?

– Я думаю, да. – задумчиво ответила Ира, с интересом поглядывая на них. – Но дети обычно глупые.

Антон покачал головой, потушил сигарету о дерево.

– Не обязательно. Они могут даже быть мудрее нас.

– Ты и из этого очередную философию выведешь? – насмешливо произнесла Ира. – Ты надоел их выводить, все это бессмысленно и только лишь тратит наше время, Антош, а ты вечно как начнешь придумывать…

– Значит, ты лгунья и куда-то торопишься? – еле сморщился Антон.

– Вовсе нет. Просто зачем тратить время, объясняя детскую глупость, подчиняя ее этим твоим терминизмом…

– Детерменизмом. – поправил человек с чужой рукой в своей руке.

– Им, да, и с помощью него или с помощью еще чего-нибудь объясняя простое – им так захотелось, вот и все, чего ты?

Мальчик в синем пуховике и с таким же носом плаксиво обернулся к ним; подслушивал, сука:

– Это не глупость, не глупость!

Антон улыбнулся ему:

– Ты прав, не глупость. – И продолжил объяснять Ире. – Да нет, послушай, все очень глубоко на самом деле, очень сложно и в то же время просто до безобразия: самосвал – игрушка, созданная для детских рук, которые почему-то в карманах, а не на ней. Вот и все. Их руки в карманах, потому что холодно, а самосвалу – никуда без детских рук.

– Выведешь в то, что каждый из нас – самосвал в неком центре, а руки наших кукловодов в карманах, поэтому мы и несчастны?