Фамильная честь Вустеров - Пэлем Вудхауз

     Бассет  не  отозвался  ни  словом.  Он  тяжело  дышал.   Мне  очень  не понравилось выражение его лица. Он поглядел на меня, потом на  корову, снова на меня  и опять на корову, и  даже человек  куда менее проницательный,  чем Берти  Вустер,  догадался  бы,  какие  мысли  ворочаются у  него  в  голове. Попробуйте представить себе неандертальца, который пытается сложить два плюс два, – в точности такой вид был сейчас у сэра Уоткина Бассета.

     – А! – вырвалось у него.

     Одно лишь это "А!". Но и его было довольно.

     – Скажите, могу я послать телеграмму? – спросил я.

     – Пошлите  по  телефону  из  библиотеки, –  предложила  Мадлен. –  Я провожу вас.

     Она отвела меня к аппарату и ушла, сказав, что будет  ждать  в холле. Я схватил  трубку,  попросил  соединить  меня  с  почтовым отделением и  после непродолжительной  беседы   с   местным   деревенским  дурачком  продиктовал телеграмму следующего содержания:

     "Миссис Траверс

     47, Чарлз-стрит

     Беркли-сквер

     Лондон".

     На миг задумался, собираясь с мыслями, потом продолжал:

     "Глубоко сожалею,  но выполнить Ваше  поручение – Вы сами знаете какое – невозможно. Ко  мне  относятся с  нескрываемым  подозрением, и любое  мое действие может  привести к роковым последствиям.  Знали бы Вы,  каким зверем поглядел на меня только что  Бассет,  когда  узнал,  что мы с дядей Томом – родня. Напомнил мне  дипломата,  который увидел,  как  к сейфу с  секретными документами крадется дама под густой вуалью. Я, конечно, очень огорчен и все такое прочее, но дело швах. "

                                               Ваш любящий племянник

                                                                     Берти".

     И я направился в холл к Мадлен Бассет.

     Она стояла  возле барометра, который  должен бы показывать не "Ясно", а "Ненастье",  имей  он  хоть  каплю  соображения;  услышав  мои  шаги, Мадлен устремила на меня такой нежный взгляд,  что я похолодел от ужаса. Мысль, что это создание поссорилось с Гасси и не сегодня-завтра  вернет ему обручальное кольцо, ввергала меня в панику.

     И  я  решил,  что,  если  несколько  мудрых слов, сказанных  человеком, который хорошо знает жизнь,  способны  примирить враждующих, я произнесу эти слова.

     – Ах,  Берти, –  прошептала  она, и   мне  представилась шапка  пены, поднимающаяся над пивной кружкой, – ах, Берти, зачем вы только приехали!

     Встреча со старикашкой Бассетом и  Родериком  Сподом  произвела на меня столь тягостное впечатление, что я и сам задавал себе этот  вопрос.  Но я не успел объяснить  ей, что это  отнюдь не светский визит праздного прожигателя жизни, что Гасси буквально  терроризировал  меня сигналами бедствия, иначе я бы  и  на  сто миль не приблизился к этому притону злодеев. А она продолжала ворковать,  глядя  на  меня так, будто  я  тот  самый  заяц, который вот-вот превратится в гнома.

     – Не надо вам было приезжать. Я знаю, знаю, что  вы  мне ответите. Вам хотелось  увидеть  меня еще  хоть  раз,  и  будь  что  будет.  Вы  не  могли противиться порыву  присоединить  к своим воспоминаниям последнее сокровище, чтобы лелеять  его в  душе всю свою одинокую жизнь.  Ах, Берти, вы напомнили мне Рюделя.

     Имя было незнакомое.

     – Рюделя?

     – Сеньора Жоффрея Рюделя, властелина Блейи-ан-Сентонж.

     Я покачал головой:

     – Боюсь, мы не знакомы. Это ваш приятель?

     – Он  жил  в  средние века. Был великий поэт. И влюбился в жену короля Триполи.

     Я заерзал от  нетерпения.  Господи, ну  зачем  она напускает весь  этот туман?

     – Он  любил ее  издали много лет и наконец  почувствовал, что не может более противиться  Судьбе. Приплыл на своем судне в  Триполи, и слуги снесли его на носилках на берег.

     – Морская болезнь? – предположил я. – Его так сильно укачало?

     – Он умирал. От любви.

     – А-а.

     – Его  отнесли в  покои  леди Мелисанды,  он  собрал  последние  силы, протянул руку и коснулся ее руки. И испустил дух.

     Она вздохнула так глубоко, словно от самого подола, и замолчала.

     – Потрясающе, –  сказал  я, понимая,  что  надо что-то сказать,  хотя лично  мне  эта  история   понравилась   гораздо  меньше,  чем  анекдот  про коммивояжера  и дочь  фермера.  Но, если ты  знаешь  людей, тогда,  конечно, другое дело. Она снова вздохнула.

     – Теперь вы понимаете, почему я сказала, что вы напомнили  мне Рюделя. Как и он, вы приехали, чтобы  в последний раз взглянуть на возлюбленную. Как это прекрасно,  Берти, я никогда не забуду.  Ваш приезд  вечно будет жить  в моей  душе,  как  благоуханное  воспоминание, как цветок,  засушенный  между страницами  старинного  альбома.  Но  мудро ли вы поступили?  Может,  стоило проявить твердость духа? Почему не оставили все как есть, ведь мы простились в  тот  день  навсегда  в  "Бринкли-Корт",  зачем  бередить   рану?  Да,  мы встретились,  вы  полюбили  меня,  но  я  призналась  вам,  что  мое  сердце принадлежит другому. Это означало разлуку навек.

     – Ну  да, само собой разумеется. – До  чего здравые речи, любо-дорого слушать.  Ее  сердце   принадлежит  другому  –  расчудесно!  Никто  не  мог обрадоваться этому признанию  больше, чем Бертрам Вустер. Суть заключалась в том, что...  погодите,  а  может,  вовсе и не в том? – Видите ли, я получил телеграмму от  Гасси, из которой более или  менее явствовало,  что вы с  ним поссорились.

     Она посмотрела на  меня  с таким  выражением,  будто только что  решила сложнейший кроссворд, где в правом верхнем углу стоит слово "эму".

     –  Так  вот  почему вы примчались! Вы подумали, что у вас все еще есть надежда? Ах, Берти,  Берти,  как это печально... как  безумно  тяжело. – Ее глаза  затуманились  от  слез и стали  размером  с  глубокую  тарелку. – Не сердитесь на меня,  Берти, но  у вас  нет  ни малейшей  надежды. Не  стройте воздушные замки. Вы  лишь  надорвете себе сердце. Я  люблю  Огастуса. Он мой избранник.

     – Значит, вы не разорвали помолвку?

     – Конечно нет.

     – Тогда зачем он мне писал "Мы с Мадлен серьезно поссорились"?

     – Ах вот он о чем!  – И снова раскатились серебряные колокольчики. – Пустяки. Не стоящая внимания глупость, можно только посмеяться. Малюсенькое, крохотулечное недоразуменьице. Мне показалось, что  он  флиртует  с  кузиной Стефани,  и  я устроила  глупейшую  сцену  ревности.  Но  сегодня  утром все разъяснилось. Он вынимал у нее из глаза мошку.

     У  меня  было  полное  законное  право  разозлиться, ведь меня  попусту заставили тащиться черт знает в какую  даль, но я не разозлился. Наоборот, у меня от радости крылья выросли. Я уже признавался вам, что  телеграммы Гасси потрясли меня до глубины души,  я  опасался худшего. И вот теперь  прозвучал сигнал  "Отбой!",  я   наконец–то   получил  точные  правдивые  сведения  из первоисточника: у Гасси с этой кисляйкой опять все в ажуре.

     – Значит, конфликт улажен?

     – О, совершенно. Сейчас я люблю Огастуса еще сильнее, чем раньше.

     – Вот это да!

     – С каждой  минутой,  что мы  проводим  вместе, его удивительная  душа раскрывается передо мной все полнее, точно редкостный цветок!

     – Надо же!

     – Каждый день я обнаруживаю в характере этого необыкновенного человека все новые и новые грани... Вы ведь не так давно с ним виделись?

     – Да,  можно сказать, совсем недавно.  Всего лишь позавчера  вечером я устроил в его честь ужин в "Трутнях".

     – Интересно, вы заметили в нем какую–нибудь перемену?

     Я стал припоминать  позавчерашнюю попойку. Ничего особенного в Гасси не появилось, все тот же кретин с рыбьей физиономией, что и всегда.

     – Перемену? Нет, вроде бы не  заметил.

     Конечно, во время этого ужина у меня не было возможности внимательно наблюдать за ним да еще  подвергать все его действия всестороннему анализу, как это принято называть. Сидел он рядом со  мной,  мы  болтали  о  разных разностях,  но  ведь  вы  понимаете, когда выступаешь в роли  хозяина, приходится без конца отвлекаться: следишь, чтобы официанты  вовремя  подавали  и  наливали,  чтобы  все  гости  участвовали в разговоре...  чтобы  Китекэт  Поттер-Перебрайт   не   передразнивал  Беатрис Лилли...  словом,  сотня обязанностей. Так что  я  не углядел в нашем  друге ничего необычного. Собственно, о какой перемене вы говорили?

     – О перемене  к  лучшему, если  только  совершенство  может стать  еще совершенней.  Вам  никогда не казалось, Берти,  что  если у Огастуса и  есть крошечный недостаток, так это некоторая застенчивость?

     Я понял, о чем она.

     – А, да, конечно, вы безусловно правы. – Мне вспомнилось, как однажды обозвал его Дживс. – Мимоза стыдливая, верно?