Служанка арендатора - Евгения Марлитт

– Ну, мне нет дела до них, раз я ухожу из „Оленьей рощи“, – проворчала работница, бросая граблями сено на ближайшую копну. – Меня только сердит глупость нашей старухи! Приводит неизвестного бродягу, укладывает в постель, кормит и вливает ему в глотку лучшее вино – не плохо для него! Сумасшедшие люди! Наругают прислугу, если она забыла запереть дверь, боятся воров, а сами приводят в дом мошенников! Как я рада буду, если он завтра унесет что-нибудь! Поделом будет старой дуре, посмеюсь вдоволь тогда. Я бы даже не пожалела десяти талеров, чтобы случилась такая штука!

Маркус громко стукнул окном, закрывая его, и обе болтушки поспешили скрыться за копной сена.

И в этом уединенном лесном уголке не было полного мира – обитатели его не лишены были до известной степени зависти и злобы!

7.

Ранним утром следующего дня в усадьбе поднялась суматоха!…

Желая узнать, в чем дело, Маркус подошел к окну и увидел, что хорошенькая Луизу растерянно бродит по скошенному лугу. Она была в светлом утреннем платье, ее густые белокурые волосы были запрятаны в сетку с голубыми лентами.

Луиза перетряхивала сено, сложенное в копны, очевидно, отыскивая что-то, тут же стояли обе работницы. Они собрались идти на огород копать гряды под картофель и исподтишка посмеивались.

– Вы вчера, барышня, и шага не сделали по лугу, я это точно помню, – заметила служанка, которой вчера отказали. – Нечего и искать, только даром время теряете! – насмешливо прибавила она. – Да и мы не слепые, заметили бы под граблями ваш дукат: он золотой и блестит, а длинную черную ленту трудно принять за сухой стебель травы. К тому же, я слышала своими ушами, как вы говорили своей матушке, что вчера вечером положили дукат как обычно, на комод под стеклянный колпак! Ясное дело, что ваш дукат взял никто иной, как вчерашний…

– С твоей стороны дурно так думать, Роза! – вспыльчиво крикнула Луиза, и в ее детском голосе слышались слезы. – Человек с такой прекрасной наружностью не может воровать, да и вообще, ни о ком не надо так дурно думать!

– Да? – дерзко возразила служанка. – Почему же он обратился в бегство, и ушел так ранехонько, даже не сказав „спасибо“? Впрочем, мне нет до него дела, и я могу и замолчать. Мне все равно, где бы ни был ваш дукат: у меня – его нет!

Положив железную лопату на плечо, она с подругой отправилась по дороге мимо засеянного поля, а Луиза, расстроенная, вернулась домой.

Маркус сошел вниз, направляясь в кухню, где Грибель месила тесто. Она была в дурном расположении духа и, увидев владельца усадьбы, сердито сказала:

– Вот видите, господин Маркус, какова награда за доброе дело! Мой муж смеется надо мной и злостно потешается, спрашивая, не рассчитывала ли я, что мне поцелуют ручку за ночлег!… Да, он ушел, этот глупый человек: должно быть, выскочил в окно и убежал через задний двор… Это нехорошо со стороны молодого человека, с которым я обошлась, как родная мать, как же не сердиться на такую глупость! Да и моя Луиза тоже отличилась, потеряла дукат, подаренный ей покойной госпожой! Но хуже всего то, что наши работницы говорят, что мы сами привели вора в дом! Они открыто смеются над нами, а это подрывает авторитет!

– Лучше бы мы оставили это яблоко раздора лежать на дороге! – заметил Маркус с лукавой улыбкой.

– Боже сохрани! – живо возразила она. – Значит, вы не знаете меня! И в другой раз я поступлю также! Мне только досадно, что юноша испортил свою репутацию: – что он из хорошей семьи – и слепому видно – и он так расстроил меня своим печальным видом. А посмотрите-ка на мою дочку! – она кивнула на Луизу, которая с поникшей головой резала миндаль у кухонного стола. – Вы думаете, она плачет о дукате? Вовсе нет! Она жалеет, что ему не придется попробовать свежего печенья! Глупая девочка имеет мягкое как воск сердце, и ей жаль бедного, голодного малого, про которого, кроме того, будут еще дурно говорить!

Маркус заметил, что белокурая головка еще ниже нагнулась над столом, и, не сказав ни слова, вышел из кухни.

Он довольно быстро зашагал в сторону мызы, вдоль сосновой рощи, за которой лежала мыза.

Как бы рассмеялся Маркус, если вечером, в день его приезда, ему бы сказали, что он будет так торопиться с этим „визитом по обязанности“, причем наденет лучшую пару перчаток!

Над золотистым полем, засеянным репой, жужжал целый рой пчел, собиравших здесь богатую жатву, с которой они спешили в усадьбу, где были их улья. Слева расстилались роскошные нивы – колосья доходили почти до плеч Маркуса, картофель стоял стеной и уже зацветал.

„Оленья роща“ казалась уголком той библейской страны, в которой реки текут медом и молоком…

И все-таки, нищете и здесь удалось пустить свои корни: по ту сторону рощи начинались ее владения!

Поле было покрыто тощими колосьями, между которыми торчали пырей и другие сорные травы. Скота на мызе, очевидно, не было, поэтому истощенная почва без удобрения, не могла дать хорошего урожая, несмотря на усилия лесника и помогавшей ему девушки.

Чтобы завещание умершей вдовы главного лесничего достигло своей цели, надо было вынуть деньги, положенные в тильродском замке, и вложить в это имение.

Но в состоянии ли фрейлейн гувернантка понять это? Или она, может быть, прежде всего, захочет на эти деньги заменить проданные жиду шелковые платья новыми? И вообще окружить себя роскошью, к которой она, как видно, привыкла в доме генерала во Франкфурте?… По словам служанки, она вполне гармонирует со своим дядюшкой-судьей.

И вот сейчас он встретится с нею лицом к лицу, но Маркус решил не зевать: он не позволит ей выманить у него ни гроша для своих аристократических привычек, как бы ни была она красива и обворожительна. Он был хорошо знаком с этим смирением гувернанток, за которым всегда скрывается страсть к деньгам.

Мыза задней стороной своей соприкасалась с опушкой рощи. Строения были небольшие, одноэтажные и такие старые, что неминуемо должны были разрушиться и превратиться в груды мусора и щепок, как только железное чудовище пронесется мимо них.

С южной стороны дома находился сад, окруженный изгородью боярышника, из сада маленькая решетчатая калитка вела в рощу. Калитка была не заперта, и Маркус, войдя в нее, пошел по единственной узкой дорожке, которая прорезывала зеленую лужайку, усеянную полевыми цветами. Высокие вершины двух грушевых деревьев и прекрасной рябины бросали на нее прохладную тень.

Маркус поравнялся с липовой беседкой, образовавшейся из перепутавшихся ветвей старых лип: там стоял стол и две грубо сделанные скамейки.

Со стороны нового владельца „Оленьей рощи“ было большой нескромностью подойти к столу, на котором лежали ножницы, наперсток и несколько штук тонкого белья, приготовленного для починки. Все это указывало на то, что беседка служила местопребыванием дамы.

Там же стояла чернильница и рядом с нею лежала открытая толстая записная тетрадь. Сомнений больше не было: в этом зеленом убежище фрейлейн гувернантка оседлывает своего Пегаса и творит чувствительные стишки…

Однако, бросив мельком взгляд на записи, Маркус рассмеялся: мало поэзии было в них. „Две пары голубей продано в Тильрод, а также шестьдесят яиц“ и так далее. Следовательно, если пальцы фрейлейн гувернантки испачканы сегодня чернилами, то в этом всецело виновата хозяйственная книга.

Маркус пошел дальше, туда, где оканчивался луг, уступая место нескольким грядкам овощей, приютившихся в углу сада. Вправо от дома кусты малины образовали живую изгородь, отделявшую сад от двора – здесь в дальнейшем должны были быть проложены рельсы.

Закудахтала пара „уцелевших кур“, залаяла собака, скрипнула калитка, и меж ветвей мелькнуло что-то белое.

Маркус невольно натянул плотнее перчатку на правой руке и ускорил шаги навстречу даме в белом платье. Но это была только служанка, появление которой всегда так сердило его, что кровь бросалась ему в голову. На свой нищенский костюм она надела широкий белый кухонный передник и высоко засучила рукава рубашки: ни безобразного платка, „наглазника“, ни шляпы на ней не было!

Не заметив неподвижно стоявшего помещика, девушка наклонилась и стала срезать разную зелень кухонным ножом. Кончив работу, она подняла голову и увидела Маркуса. Яркая краска разлилась по ее лицу, и первым ее движением было опустить полотняные рукава на обнаженные руки, но она удержалась, не сделав этого.

Какое-то странное, почти непреодолимое чувство побуждало Маркуса почтительно снять шляпу перед этой стройной, гордо выпрямившейся девушкой, как будто перед ним стояла дама в белом туалете, которую ему рисовало воображение. Однако его неприязнь была настолько велика, что удержала его от поступка, непоследовательность которого он ясно сознавал!…

Он не хотел поддерживать в этой надменной девчонке, что он принимает ее заимствованную важность за чистую монету, поэтому он, слегка дотронувшись до полей шляпы, холодным, деловым тоном спросил господина судью. При этом он заметил выражение страха на ее лице и в темных глазах, устремленных на него. Она, разумеется, подумала, что наступила та роковая минута, когда незаконные обитатели мызы должны будут отправиться на все четыре стороны.