Горький запах осени - Вера Адлова

прахом. Сын — бог с ним, здесь опасаться не приходится, но эта девочка! Мать вовсе не верит долголетнему утверждению всех учителей, что Надя исключительно одаренная и к тому же усердная. Вернее, верить-то верит, благо считает это чем-то естественным, но не придает этому никакого значения. Что это дает в жизни женщине? Как быть, если эта соплюшка с шишковатыми коленями преследует ее пристальным взглядом испуганных глаз и нелепыми вопросами, до которых ей — по разумению матери — и дела нет, ведь политика и все, что происходит на свете, прежде всего забота мужчин. Одну войну Антония пережила, знает, как это было. Конечно, сын Пршемысл смеется над ней и утверждает, что нынче все по-другому. Нынче, вчера или завтра — не все ли равно, думает Антония, но сыну не перечит, кто знает, может, она и не способна разбираться в том, что творится вокруг. Пожалуй, уж лучше ответить Наде испытанным, восхитительно глупым кивком — в равной мере вечным или, точнее, вечно материнским: уже, мол, одиннадцать, ступай спать. Разумеется, Надя, повинуясь матери, удаляется в кухню. Разговор на сей раз происходил в комнате Пршемысла — как видите, уже один этот факт говорит о том, насколько семья выбита из привычной колеи. Надежда рада, что она наконец одна. Она может побыть со своими мыслями, со своей тревогой — никто не помешает ей. И разве это не лучше, чем беспомощно биться о подводные рифы страха и тайных замыслов взрослых, которых мы по традиции называем самыми-самыми близкими?

Прежде чем уйти на работу, мать разъяснила Наде, как подобает вести себя прилежной ученице, а поскольку усвоила некоторые мысли сына и персонала столовой для скудных детей, то обмолвилась и о том, «какое нынче тяжелое время и бог весть, что нас ждет впереди». Но в заключение сказала, что, каким бы ни было наше время, старание и труд все перетрут, спасут и того, кто наперекор времени этого правила держится.

Но хорошо ли, если взрослые люди пугают детей, не объясняя им, что происходит вокруг? Надежда проводила каникулы, как всегда, в Праге. С соученицами по городской школе она рассталась довольно прохладно — время и впрямь не располагало к маленьким радостям и привычной беспечности. Подруг среди них у Нади не было, и ей ничего не оставалось, как ходить по городу — с разрешения матери — и глазеть по сторонам. Торжественно-патриотические настроения гостей Праги девочку весьма вдохновляли, тогда как строгий вид брата Пршемысла и его небрежный тон в отношении медицины и будущности, к которой он предъявлял чересчур высокие требования, несколько пугали ее. Надю, с нетерпением ожидавшую начала учебного года, постигло вдруг неожиданное разочарование, а мать была попросту сбита с толку. На первом этаже большого, светлого и парадного здания, где размещались Торговая академия и двухгодичное Коммерческое училище, висел огромный плакат, оповещающий учеников, что начало учебного года откладывается на некоторое время, поскольку здание будет использовано в иных целях. И далее: дирекция школы в течение недели обязуется сообщить ученикам, когда и где они смогут приступить к занятиям.

В просторном вестибюле было оживленно. Взрослых там не было, зато во множестве стояла молодежь, занятая бесконечными разговорами. Надя в растерянности озиралась по сторонам. Неожиданно кто-то взял ее сзади за локоть, и у самого уха прозвучал веселый девичий голос:

— Ты новенькая, да?

Надя обернулась и увидела маленькую, на вид лет десяти, девочку. Коротко остриженные волосы и глаза с веселыми искорками. Надежда еще долгое время думала, что у ее подруги глаза черные, пока однажды не убедилась, что они вовсе синие. Но мы забегаем вперед.

— Ага, новенькая, — ответила Надежда, продолжая разглядывать девочку.

— В академку? — спросила та.

— В Коммерческое.

— Я тоже. Давай дружить. Согласна? Меня зовут Ирена Смутная[5], вот смехота, правда?

Надежда не нашлась, что ответить. Слишком много было впечатлений за те недолгие четверть часа до начала учебного года, который откладывался на неопределенное время.

— Погляди, — шепнула ей Иренка.

Шумный вестибюль притих, казалось, упади булавка, и то было бы слышно. Мальчики и девочки замерли на месте, освободив проход. По вестибюлю шагал офицер в сопровождении солдат. Ученики, молча провожая его глазами, следили, как он поднимается по лестнице, столь просторной и обычно шумной; некоторым еще удалось увидеть, как он прошел по длинному коридору, в конце которого была дверь в директорскую. Шаги солдат гулко раздавались в тишине. Едва закрылась за ними дверь, в вестибюле поднялся гвалт.

— Пошли отсюда, — потянула Иренка Надю за руку. — Ясно как день, идет война, и наше здание приспособят под лазарет.

Надежда поглядела на нее с удивлением. Откуда она все это знает? Лазарет, война. Такая маленькая, веселая подружка.

— Что с тобой? Тебе плохо? — заботливо спросила Иренка.

— Нет, ничего. Просто как-то в голове все смешалось.

Иренка рассмеялась. Она вообще всему смеялась, и даже спустя годы, когда повода для смеха вовсе не было, она смеялась так же легко, как будто ничего, совсем ничего не происходило.

Вскоре после этого удивительного «начала» учебного года президент Чехословацкой республики, он же верховный главнокомандующий вооруженными силами, объявил всеобщую мобилизацию.

Пршемысл пошел работать в военный госпиталь. Вдова Антония плакала и с печалью смотрела на портрет своего обожаемого супруга, словно он был в этом повинен. А потом настал конец всему. Город посерел, огрубел. Люди бродили потерянные, а дети — в самом деле, что же происходило с детьми?

В классе, куда была зачислена Надя, в первый день царила такая тишина, словно учеников вообще не было. Все расселись по партам задолго до того, как пробило восемь, и молчали. Вдруг распахнулась дверь — в ней стояла Иренка, которую Надя не видела с того первого злополучного дня, когда должны были начаться занятия.

— Привет, ну уж дурацкие такие каникулы я этому обойщику не прощу! — выкрикнула она своим чистым веселым голоском и пошла к парте, где сидела Надежда.

— Вы ученица этого класса? — донеслось от двери. В нее входил господин, непривычно одетый в славянскую чамару. Он был бледен, и его большой унылый нос висел как поломанный румпель. Иренка спокойно встала и ответила:

— Да, с вашего позволения, и зовут меня Ирена Смутная. — Она улыбнулась, не добавив по своему обыкновению «вот смехота».

— Садитесь, — сказал учитель. Сообщив собравшимся, что будет обучать их английскому и стенографии, он прочел им своего рода лекцию о событиях, которые они в настоящий момент переживали. И снова в воцарившейся напряженной тишине раздался бодрый голос Иренки:

— Извините, пожалуйста, но наш папа говорит, что