Я посетил сей мир. Дневники, воспоминания, переписка разных лет. Книга вторая - Владимир Бушин

А его заместитель Михаил Кузнецов (куда он потом девался?) выступил со статьей, зловеще и грозно озаглавленной «Невежество? Нет, хуже!..» Он усмотрел в статье молодого критика К.Токарева групповщину, злостное намерение столкнуть лбами писателей, посеять раздор и вражду. Да как же, говорит, критику нравятся «Последние залпы» Юрия Бондарева и не нравится «Пядь земли» Григория Бакланова, он хвалит повесть Ивана Стаднюка «Человек не сдается», но у него какие-то претензии в роману Симонова «Живые и мертвые» – разве это не лоб в лоб, разве не посев распри! Я по этому поводу писал: «Что ж, в таком случае надо зачислить в групповщики, ну, хотя бы и Льва Толстого, который вообще отрицал Шекспира, предлагал исключить его из Союза писателей, и восхищался Чеховым. Так что, раскалывал мировую литературу? Сталкивал лбами двух классиков?»

А уж что писал ныне здравствующий Феликс Кузнецов в статье «По канонам мещанской литературы» о повести «Жители нового дома» молодого писателя Анатолия Туницкого, ныне покойного, это ни в сказке рассказать, ни пером описать…

«Дорогой, спасибо за поздравление.

Если сказать откровенно, я сомневаюсь, что Вы хотите меня видеть чаще, чем это удавалось до сих пор. Если ошибаюсь, значит, я счастливая.

Желаю Вам в Новом году творческих удач, радости во всем, а себе – покоя и нежной тишины рядом…

Всего самого доброго.

До встречи…

Маркс и Аполлон

О Винокурове можно добавить, что он был влюбчив. И признавался в этом:

Сложные и тонкие романыЗаводил я с многими из них…

Помню одну его пассию – Ларису К., живую, компанейскую, добрую душу. Отец ее, украинец, был директором крупного совхоза на Украине. С матерью армянкой, видимо, разошедшейся с мужем, они жили на Ленинградском проспекте. Гостеприимный армянский дом. Мы с Женей частенько там бывали.

У Ларисы была двоюродная сестра Женя, по фамилии Чивиджиева. Вулканическая Лариса, озорничая с ее армянской фамилией, звала сестру Чутьживая. Она жила с матерью в старом доме в начале Настасьинского переулка, что идет от улицы Горького. И действительно была то ли анемичной, то ли слишком деликатной.

Напротив переулка в доме 19 по улице Горького, где когда-то жил Симонов, а сейчас живет Александр Проханов, тогда обитала подруга Чутьживой – Гера, дочь большого генерала Шишкина, начальника ЦАГИ. Это была статная красавица с родинкой на подбородке, которая ничуть не портила ее, а совсем наоборот. Гера заставляла учащенно биться и замирать мое студенческо-фронтовое сердце.

Я был титулярный советник,Она – генеральская дочь.Я скромно в любви ей признался —Она прогнала меня прочь.

Нет, ничего подобного не было. Просто в некий час Гера вышла замуж за молодого сценариста Ч. Поселившись в прекрасной генеральской квартире, нельзя было не ощутить себя великим драматургом, и он принялся писать сценарии. Не знаю, что из этого вышло, но вскоре они разошлись. Гера осталась с девочкой. Однажды в День Победы я встретил их в парке Горького. Через несколько лет эта девочка, ставшая весьма беспроблемной девицей, вышла замуж за известного скульптора Льва Кербеля, автора памятника Марксу на Театральной площади и многих других величественных памятников.

В 2008 году в День Победы как раз на Театральной, у памятника Кербеля, одна милая женщина от переизбытка чувств в такой день, увидев на моей груди ордена, расцеловала меня прямо на глазах своего мужа. А через год подала по Интернету весть: «Владимир Сергеевич, имею желание в очередной раз поцеловать вас в День Победы на Театральной». Я ответил ей:

Все помню, милая Наташа, —Весь облик ваш, всю вашу стать.А тот поступок, смелость вашаМне до сих пор мешают спать.

Знавал я женщин, был в полонеНе раз у них, но чтоб в толпеПри Марксе и при Аполлоне,Как на лесной глухой тропе…

Я был бы лицемер, Наташа,Восторг свой в День Победы скрыв.Нет ничего на свете краше,Чем женский искренний порыв.

Да, Маркс был рядом, и Аполлон взирал с Большого театра. Не хватало только Кербеля.

Он тогда, женившись на лихой девчонке, кажется, еще не был Героем Социалистического Труда, но уже был раза в три старше нее. Это не всегда хорошо. Довольно скоро он понял, что ему гораздо лучше было бы жениться не на дочери, а на матери. И маэстро без проблем сделал это. А нас с Винокуровым терзали проблемы, которые он определил так: «Неужели я такой, как все? Неужели я не такой, как все?» Люди как люди, а я – как мыслете? Он относил такие вопросы самому себе к особенностям отроческого возраста, но, по-моему, они в немалой степени свойственны писателю всегда.

«Милый, стихотворение прелестно. Была счастлива, весенняя и влюбленная, сияла сама для себя. Несколько дней – праздник…

Благодарю Вас за радость. Я не ценитель, но у меня хороший слух, а в Вашем стихотворении музыка, я ее чувствую. Музыка и простота.

Целую.

Поэты и собаки. Бунин и Островой

С детских лет я много жил на природе и привык к этому, и любил. Жили мы в Минино – это, в сущности, деревня, за домом был пруд, по которому я плавал на плоту из деревянной двери и однажды чуть не утонул; в Раменском наш дом стоял в большом саду с высоченными соснами и кустами сирени, а совсем близко – парк с прудом, через этот парк я ходил в школу; в Кунцеве наша застекленная терраса выходила в большой фруктовый сад; и в Измайлове наш дом стоял в сиреневом саду, а прямо от крыльца открывалось поле, на котором весной мы ловили майских жуков, летом играли в футбол и в лапту, а зимой уходили по нему далеко на лыжах. И школы, в которых учился, стояли в прекрасных зеленых местах. Уж не говорю о подлинной тульской деревне, куда мы с сестрами уезжали к бабушке и дедушке на все лето. И всегда были у нас домашние зверушки и разные живые существа: сверчок Вася, черепаха Пашка, рыбы в аквариуме, хомячок, неизвестно куда исчезнувший, и, конечно, собаки. Собак помню всех и зрительно и поименно: в деревне у дедушки – мохнатый черный Буян, в Кунцеве – белый фокстерьер Джек, согласно семейной легенде, погибший на шоссе под колесами машины, спасая прохожего, в Измайлове – черная немецкая овчарка Найда, имевшая даже родословную, а уж на даче – несть им числа! Я даже написал о них стихи.

ПОЭТЫ И СОБАКИ

Я на даче один.

Что ж, камин затоплю, буду пить.

Хорошо бы собаку купить.

А у нас на даче пять собак,Пять друзей и верных нам и милых.Я не покупал, не приводил их,Просто вижу: дело, брат, табак…

И теперь мы кормим их. ОниБрошены хозяевами были.Господи, спаси и сохрани!Вновь до «окаянных дней» дожили.

Прокорми попробуй эту рать —Спячки ж нет у них, как у медведей.Стали мы объедки собиратьУ друзей, знакомых, у соседей…

И светлеет будто на душе.Милосердье завещали предки.Жаль, что нету Бунина уже:Вместе собирали бы объедки.

Однако жизнь на природе и дружба со зверьем не уберегли меня от хвори, в детстве я не раз слышал разговоры о том, что в легких у меня «зарубцевавшиеся каверны». Откуда они? Вероятно, от отца, он ведь умер в сорок лет от туберкулеза. И сердце врачи находили какие-то нелады. Был недолгий период в отрочестве, когда я чувствовал себя совершенно отвратительно, и помню, как однажды подумал: «Неужели так всю жизнь?» Но потом все вроде наладилось.

А тяга на природу, любовь к ней остались на всю жизнь. И потому, став членом Союза писателей, я больше всего ценил наш Союз за его Дома творчества, расположенные в прекрасных местах: в Коктебеле – у моря близ гор, в Малеевке – среди лесов и полей, в Гаграх, в Дубултах – тоже у моря, в Комарове – тоже лес… И я много ездил в эти дома, первый раз – летом в 1953 года в Дубулты, даже еще не состоя в Союзе, последний раз – в 1989 году в Коктебель. В иные года в Коктебеле бывал и весной-летом и осенью, в Малеевке – летом и зимой да еще по два срока, так что иногда вырывалось:

Живу два срока в Коктебеле.Поди, полпуда соли съел.И мне тут все осто…ли,И я тут всем осто. ел.

Но вообще-то и жилось прекрасно и работалось хорошо. А сколько встреч, знакомств, бесед, веселых дружеских застолий! А походы в горы, в Старый Крым! А почти ежедневные лыжные прогулки в Малеевке!

Однажды встретил на лыжне Сергея Острового.

– Слушай, – говорит. – Я вчера стихи написал.

Я слушаю

– Ну, что скажешь?

– Как что? Хорошо.

– Что такое хорошо! Мустай Карим сказал: «Гениально!»

Перед обедом в столовой я положил на стол, за которым сидел Островой записочку:

С каждым днем сильней на сердце горечь,Потому что вижу без труда:Друг мой Островой Сергей ГригоричГениально пишет не всегда.

30 апреля 1970-го