Анатомия одного развода - Эрве Базен

Луиза обычно весьма легко выражала свои мысли; Фернан же, высказывая сомнения, помахивал рукой себе в помощь. Лет пятьдесят тому назад молчаливый аптекарь беседовал лишь со своими пробирками, а кончил тем, что женился на своей помощнице.

— Кроме того, это еще будет зависеть и от молодой особы, — негромко добавила старая мадам Давермель.

Она потрогала рукой свою драгоценную прическу и снова принялась разматывать шерсть для вязания. Кто же окажется опаснее? Семья Ребюсто, эти провинциалы, в интересах которых, похоже, обернется дело? Или же эта молодая женщина, которой удалось добиться того, чего она хотела, за пять лет?

— Как бы то ни было, — продолжала мадам Давермель, — Луи очень доволен, что у него есть родители. Он мне недавно откровенно рассказывал о своих трудностях. Как быть с детьми? Не может же он таскать их весь день по Парижу — тогда всем станет ясно, что у него неблагополучно дома. Было бы, конечно, замечательно поразвлечь их в день встречи с отцом; но они все разного возраста, и трудно остановиться на чем-то одном — пойти в зоопарк, на матч или в кино. И кроме того, они все же немного растеряны после того, что произошло. У нас дома им, пожалуй, легче, они чувствуют себя непринужденней.

Она умолкла. Седая голова повернулась к ней, острый нос навис над густыми усами, и сквозь них послышалось:

— При детях ни слова, особенно против их матери.

— Боюсь, что это условие не всегда будет соблюдаться обеими сторонами, — сказала Луиза Давермель, повернувшись.

Зазвонил телефон. Она тяжело встала с кресла, подошла к аппарату, стоявшему на столике в стиле Луи-Филиппа, и, когда прижала трубку к своей серьге с аметистом, глаза ее зажмурились, рот беспокойно скривился, обнажив вставные зубы, и она отчетливо произнесла:

— Да, мэтр, мой сын здесь. Передаю ему трубку. — Затем прошептала, но так тихо, что глухой муж ее не услышал: — Это Гранса. Он мог бы позвонить Луи куда-нибудь в другое место.

Как и опасалась бабушка, Четверка, встревоженная словом мэтр, тут же прекратила игру. Они отвернулись, притворяясь, будто интересуются оставленными здесь набросками отца, среди которых был и портрет Агаты, воздушной, резвой, совсем не похожей на недоверчивую, насупленную, укрывшуюся за спиной Леона девочку, — словно зверек, попавшийся в западню.

— Это, конечно, ты. Похожа, — сказала мадам Давермель, разглядывая рисунок через очки.

Бабушка старалась смягчить выражение лица улыбкой, но она, как и дети, томилась. Эти семейные сборища, кажется, станут веселенькими! Агата сразу заняла весьма определенную позицию. Казалось странным, что ее мордочка — копия Луи — выражает тревогу за мать, в то время как Роза — точный слепок с Алины — старается улыбкой ободрить отца, который, подбежав к телефону, даже не потрудился понизить голос.

— Секундочку, я возьму записную книжку, и ты мне продиктуешь текст.

— Кто поможет мне накрыть на стол? — спросила бабушка, чтоб увести детей из комнаты.

Они пошли за ней все, но продолжали напряженно прислушиваться, вынимая из буфета тарелки с цветочками и на этот раз бесшумно ставя их на стол в столовой, отделенной от гостиной передвижной стенкой, которая — увы! — сейчас была раздвинута. Дети хорошо видели отца; прижав головой телефонную трубку к левому плечу, он неловко царапал карандашом, записывая то, что жужжало в ней и предназначалось ему одному; однако, как ни кратки были его реплики, нетрудно было догадаться, о чем идет речь: Это не слишком сухо, а? Хочешь, я немного сглажу? Ну что ж, ты лучше знаешь, пусть будет по-твоему. Дети отлично видели всех — деда, там, в своем углу, рядом с ним бабушку, видели и друг друга — все они вместе словно участвовали в каком-то представлении, застыв с каменными, неподвижными лицами. Только Луи, казалось, ничего не замечал. Ладно, я сделаю копию и немедленно тебе отошлю. Надо заказным, а? Наконец мадам Давермель не выдержала и без всяких объяснений задвинула перегородку; это произошло в тот момент, когда Луи, отойдя от аппарата, протянул отцу листок, вырванный из записной книжки, и в ответ услышал:

— О нет. У меня по этому вопросу нет твердого мнения. Это твое личное дело.

Алина стояла у занавески в кухне и пристально вглядывалась в сумерки, рассеченные мелким дождиком, в струйках которого расплывался вялый свет трех стоящих поблизости фонарей.

— Потерпите! Они скоро будут, — сказала ей Эмма.

О том, какие чувства вызовет в ней это первое свидание детей с отцом, Алина раньше и не думала: не думали над этим ни ее сестра из Парижа, ни другая сестра, из Кретея. А вот Эмма подумала. Эмма всегда обо всем думает. Вместе со своей девчонкой Флорой она явилась сюда в пять часов. Даже еще извинилась:

— Мне надо было уроки проверить, а то я пришла бы раньше. Была уверена, что застану вас в таком состоянии. Если бы мне пришлось отправить Флору в гости к отцу…

Флора, подняв носишко, с удивлением уставилась на мать. Все кругом знали, что мать родила ее от своего коллеги гвинейца, когда работала учительницей в Конакри; знали, что она заботливо растила ее одна, сразу перестав думать об этом гвинейском парне.

— Ничем не занимайтесь, Алина, — сказала Эмма. — Ведь ужинать будут только женщины. Я сама обо всем позабочусь.

Одинокая женщина, она была подлинной сестрой милосердия для других одиноких; к тому же она обожала пересуды. Среди друзей Эммы числились главным образом дамы, разведенные или близкие к разводу, чаще всего матери ее учеников. Начиналось обычно с вполне безобидного вопроса: Что же происходит, мадам? Я никак не могу встретиться с отцом ребенка, на который следовал несколько смущенный ответ: Потому, мадам, что мы сами его очень редко видим, а затем при выходе из школы Эмма подкарауливала мамашу и начинала ей пылко сочувствовать, что приводило к исповеди, к выслушиванию советов, и таким образом эта женщина попадала в твердые руки Эммы: Бедняжки! Они не умеют защищать себя! Эмма же знала все: законы, права, издержки, формальности, адреса. Она была счастлива, когда удавалось загнать в угол одного из мерзавцев — этим выражением клеймились мужья, бесспорно его заслуживающие, впрочем, как и те, которые могли бы таковыми стать.

В этот день Эмма была крайне огорчена глупейшим поступком одной из своих подопечных: Представляете себе, мамаша маленького Гонзаса снова сошлась со своим пьяницей, что скажете, а? — и решительно нацепила кухонный фартук Алины. Она взбила, перевернула, сложила вдвое омлет с ветчиной, действуя очень осторожно, чтобы не поцарапать сковородку с тефлоновым покрытием. Мужчины всегда плохо обращаются с такой посудой, когда пользуются ею. Покончив с оладьями и с кофе, она тут же кинулась мыть посуду, заметив мимоходом, что в доме, из которого деньги уплывают к потаскушкам, никогда нет машины для мытья посуды, это правило. А в девять часов пять минут, ссутулясь, уже стояла у занавески, рядом с изнервничавшейся, непрерывно смотрящей на часы Алиной.

— Надо предупредить Луи, чтоб в следующий раз он приводил детей домой вовремя. Только, пожалуйста, не вздумайте журить их за опоздание.

Алина ничего не ответила. Впервые вся Четверка ушла из-под ее крыла. Она была уже готова вообразить самое худшее. Несчастный случай. Похищение. Поистине у страха глаза велики. Но вот десять минут спустя (ей-то казалось, что прошла целая вечность) она наконец вскрикнула:

— Вот и они!

Луи действительно только что высадил детей на перекрестке, чтобы не делать объезда, так как на этой улице было одностороннее движение, и Четверка уже тянулась домой гуськом, в порядке, обратном их возрасту.

Ги шел без шапки, держа под мышкой плащ и шарф, прыгая по краю тротуара с плиты на плиту, стараясь не ступать на полоски меж ними. Обычно это ему хорошо удавалось. Чем же он так озабочен, что на каждые два прыжка один раз дает маху?

За ним шла Роза в габардиновом пальто, застегнутом на все пуговицы, с низко опущенным капюшоном, все еще встревоженная неотвязной мыслью: Значит, всему действительно конец? Именно это, прощаясь, она шепнула на ухо бабушке.

Затем следовала Агата, как колоколом, укрытая прозрачной дождевой пелериной; смявшаяся синтетика похлопывала ее по ногам.

Заключал шествие Леон: серьезный, невозмутимый, он шел по самой середине тротуара и пальцем протирал стекла своих очков.

Они не разговаривали. Они шли поодаль друг от друга. Пригнувшись, торопились к дому под проливным дождем, который вдруг неожиданно хлынул, и — вслед за кошкой с поднятым мокрым хвостом, бросившей своих кавалеров, — ринулись к калитке; в несколько прыжков проскочили шесть ступенек и вот уже топали по коврику, вытирая ноги, затем по коридору и на кухню, где их ждала негодующая мать.

— Это еще что? — закричала она. — Я уже хотела в полицию звонить.