Собрание стихотворений - Георгий Шенгели

1922

БЕТХОВЕН

То кожаный панцирь и меч костяной самурая,То чашка саксонская в мелких фиалках у края,То пыльный псалтырь, пропитавшийся тьмою часовен, –И вот к антиквару дряхлеющий входит Бетховен.Чем жить старику? Наделила судьба глухотою,И бешеный рот ослабел над беззубой десною,И весь позвоночник ломотой бессонной изглодан, –Быть может, хоть перстень французу проезжему продан?Он входит, он видит: в углу, в кисее паутиныПылятся его же (опять они здесь) клавесины.Давно не играл! На прилавок отброшена шляпа,И в желтые клавиши падает львиная лапа.Глаза в потолок, опустившийся плоскостью темной,Глаза в синеву, где кидается ветер огромный,И, точно от молний, мохнатые брови нахмуря,Глядит он, а в сердце летит и безумствует буря.Но ящик сырой отзывается шторму икотой,Семь клавиш удару ответствуют мертвой немотой,И ржавые струны в провалы, в пустоты молчанья,Ослабнув, бросают хромое свое дребезжанье.Хозяин к ушам прижимает испуганно руки,Учтивостью жертвуя, лишь бы не резали звуки;Мальчишка от хохота рот до ушей разевает, –Бетховен не видит, Бетховен не слышит — играет!

1922

«Мне сладко думать, вспомнить любо…»

Мне сладко думать, вспомнить любоО том, как жил, как умер он.Его встречал я в залах клубаЗа тихой партией в бостон.Всегда приветливый и ровный,Всегда в учтивом сюртуке, –Он подневолен был бескровной,Как бы асбестовой тоске.Не раз мне видеть приходилось,Как ночью поздней у окнаСухая тень его томилась,Не ожидающая сна…Кто лю ему был? Книги, люди ль,Мерцанье ль звезд, плесканье ль крыл?Или невыстриженный пудель,Что над его могилой выл?Или тетрадь в тисненой коже,Нетронутая двадцать лет, –Мечты невоплощеной ложеО сладком имени: поэт?..Кто знает… Я вошел несмело.Был черный пуст и гулок дом,И тонкое пахнуло телоЕще не отданным теплом.Я видел, как большая мухаПорхнула от раскрытых глаз,Как с кухни волокла стряпухаС водою гретой медный таз.И я подумал: слишком много,Чтоб выдать, он в душе таил…Пусть хоть бессмертие у БогаЕму не будет выше сил.

1922

МУЗЕ

Я скрипку в прорубь окуну,На льдяном ветре заморожуИ легким пальцем потревожуОледеневшую струну.И ломкий заостренный звукМне в ухо льдинкою вопьется,И, как зубная боль, прерветсяОт музыки теченье мук.Но, отогретая, совсемНемой и сонной станет скрипка…Ошибки не смягчит ошибка:Ты хочешь, чтобы стал я нем?Скорбишь о холоде моем?Скучаешь по другом, горячем?Мечтаешь, как с цыганским плачемС тобой мы о любви споем?Ведь ты ж сама день ото дняСо мной была всё боле строгой, –Так пожалей же и не трогайИ не отогревай меня.

1922

У СЕБЯ

Здесь долго жить мне. Взгляд кругом кидаю зоркий:Окно шершавое уперлось на задворки,А за амбарами — петуший хвост: закат,И рыжие лучи на потолке дрожат.Сияет комната. И панцирь черепашийВ углу на столике своей пятнистой чашейЗачерпывает блеск… Здесь хорошо мечтатьО том, что никогда не явится опять.Здесь к месту были бы средь тишины и блескаКинжал Печорина, и рыжая черкеска,И локон женщины, и между пыльных книг –Разочарованный придуманный дневник…

20. V.1922

«Там, над синей волной Мичигана…»

Там, над синей волной МичиганаЗолотые собрались квириты;Воздвигается вновь Капитолий,Созидается наново Рим.Из огромных индейских раздолий,Обратившись на два океана,Подымается меч непокрытый,Звонким заревом домен багрим.Всё увидим, что было когда-то;Промелькнут и цари, и трибуны;С Кордильер Аннибал круторогийПрогремит на железном слоне;Дряхлый Цезарь в пурпуровой тогеБрызнет кровью на плиты Сената;Старой власти и роскоши юнойТот же отблеск сверкнет в вышине…Но грядущий гудящий Вергилий –У кого он преемствует лиру?У слепых европейских Гомеров,У альпийских и ладожских саг,Тонким ладом восточных размеровОн оденет кровавые билли,Что взнесут покоренному мируЗвездяной атлантический стяг.О Европа, Вторая Эллада!Тишина. Философия. Песни.Годы движутся стройно и строгоОблаками вечерней зари,И алтарь Неизвестного БогаТихо теплится в сумраке сада…О, воскресни, былое, воскресни,Повторись, проблистай и умри.

1922 (?)

ДАЧА

О летняя тоска, — особый дачный холодВ картонной комнате, где к потолку приколотПучок бессмертника, где узкая кроватьОкну подставила свой бок — отсыревать.Вдали, у станции, помятой полусферойТеатра ветхого поднялся купол серый;Там музыка была, там малокровный газИз жестяной листвы выпячивал свой глаз,Там смутно реяла, тревожась и взлетая,Бумажных бабочек встревоженная стая,И скрипок хриплый вой, и мотыльки, и свет,Какой томительный, какой тягучий бред!Но там — что делать мне? И лето отлетело,Немоте и тоске покорным стало тело.И у окна сижу. Темно. И в глуби рощГнилушки светятся и редкий краплет дождь.

31. V.1922

«Я не сплю… Ведь было, было это!»

Н.М.

Я не сплю… Ведь было, было это!Кремль, река, прозрачный храм,Мох на грубых плитах парапета,Летний зной и птичий гам…Ласточка, ты взором замерцала,На меня взглянула ты,И душа к твоим ногам упалаС невесомой высоты.Было сладко мне, и торопливо,И взволнованно, едваПодбирал я в кипени порываНеповторные слова…Ты ушла, сказала мне «спасибо!».Нина, ласточка, — зачем?Это я был счастлив, счастлив — ибоДля тебя не стал ничем…

Июнь 1922

«Сердца мне были точно ванна…»

Сердца мне были точно ванна:Прохлады взять и пыль омыть, –И пролетала неустанноДней нескончаемая нить.И к сердцу одному привычен,В него я восемь лет входилИ, успокоен, безразличен,Оставил в нем и пыль, и пыл.Иное сердце предо мной,Но горькой радости к истомамОдной лишь мне идти тропой:Войдя в него, я вскрою вену,Ему отдам по капле кровь –И первую мою измену,Мою последнюю любовь.

13. VII.1922

«В Пантикапее, в склепе Деметры…»

Н.М.

В Пантикапее, в склепе Деметры,Я видел фреску — твои глаза…Тогда гудели полынные ветрыИ канонадой глохла гроза.И, опьяненный ветром и громом,В жизнь уходил я, в гуды стихов,Я захлебнулся льдом и ромом –Градом восьми безумных годов.Но где-то — знаю — в омуте мутномМерцал потаенно широкий взор, –О древнем, о смутном, о бесприютном,Ушедшем в сумрак могильных нор.И проявилась бледная фреска:Передо мною глаза твои,Гончарной лазури, карего блескаВ меня проливая струи.Я снова, снова в склепе Деметры,Гроза отгремела, ушли года,Стихи умолкли, утихли ветры,Простерт я навзничь, лег — навсегда.Ты надо мною. Гляди, гляди же!Здесь так прохладно, здесь тишина, –И наклоняйся всё ближе, ближе,Возьми, Деметра, и пей до дна!

Август 1922

ОСЕННИЙ ВЕНОК

Нет молодости. Лета нет и юга.Смешно: я осмотреться не успел,А три тепла уплыли за предел,За дымную черту земного круга.Проходит август в тишине полян,И — знак того, что недалеко вьюга, –Искрится в высоте Альдебаран.

Искрится в высоте Альдебаран,Рубин, весь налитой багрянцем страстным.Зовет взлететь к нему порывом властным.Но где болид? Ядро? Аэроплан?Но что болтать? И вижу сквозь туман –Ко мне склонилась ты лицом неясным.Не знаю как, но я тобою пьян.

Не знаю как, но я тобою пьян.Я не хотел такой внезапной чары.Достаточно меня гнели удары;Довольно вывихов, довольно ран.На мне давно запаяна кольчуга.Но ты… И вновь я болью обуян,Еще чужая, поздняя подруга.

Еще чужая, поздняя подруга,Осенняя последняя любовь…О, пережить с тобою, вспомнить вновьНорд-оста песнь, полынный запах луга.Но я не тот. Теперь бы я не могТебя позвать под парус, вздутый туго, –Что дам тебе моей любви в залог?

Что дам тебе моей любви в залог?Чем я означу бледное томленье?В нем для тебя лишь боль, не упоенье:Так начертал нам августовский Бог.Что запаять в твоем кольце упруго?В крутой металл какой бы камень влег?Рубин? О нет. Не он символ недуга.

Рубин? О нет. Не он символ недуга.Рубин ты знала в страсти молодой.В нем дней весенних клокотал прибой,Как Бахова властительная фуга.Какой прибой? В порту мы. Жидкий грогНам руки жжет, и вот — сквозь дрожь испугаЖемчужина, пузырчатый ожог.

Жемчужина, пузырчатый ожог:В нее бескровный дождь осенний пролит,В ней влажный жар тревожит и неволит:Боль тех, кто заблудился без дорог.Ах, если бы: Крым, ураган, фелюга…Но ты прости: я дал тебе, что мог, –Нет молодости, лета нет и юга.

Нет молодости. Лета нет и юга.Искрится в высоте Альдебаран.Не знаю как, но я тобою пьян,Еще чужая, поздняя подруга.Что дам тебе моей любви в залог?Рубин? О нет. Не он символ недуга, –Жемчужина, пузырчатый ожог.

Август 1922