Лучше подавать холодным - Джо Аберкромби

— Как долго я спала?

— Пару-тройку часов.

— До того?

— Чуть больше двенадцати недель. — Она, онемев, уставилась на него — Начала осенью, перешла в зиму, и скоро наступит новый год. Чудесное время для новых начинаний. То, что ты вообще очнулась — одно сплошное чудо. Твои повреждения были… в общем, думаю, моя работа тебя порадует. Уверен.

Он выволок из-под лежанки засаленную подушку и облокотил её голову повыше, держа её так же бережно, как мясник обращается с мясом, выдвинул вперёд подбородок, так чтобы она могла взглянуть на себя. И у неё не осталось выбора, кроме как так и сделать. Очертания тела бугрились под грубым серым одеялом, три кожаных ремня проходили вокруг груди, бёдер и щиколоток.

— Привязал для твоей собственной безопасности, чтобы не скатилась с койки, пока спала. — из него выдавился внезапный смешок — Мы же не хотели бы, чтобы ты что-нибудь сломала, не так ли? Ха… ха! Не хотели, чтобы ты что-нибудь сломала. — Он отстегнул последний ремень и взял двумя пальцами одеяло в то время как она уставилась вниз, страшась одновременно узнать и не знать правду. Он резко сдёрнул одеяло, как будто показывал на выставке призовой экспонат.

Она с трудом распознала своё тело. Совершенно голое, истощённое и чахлое как у нищих, бледная кожа туго натянулась на уродливые шишки костей, везде покрыта большими цветущими синяками — чёрными, коричневыми, фиолетовыми и жёлтыми. Пока она силилась во всё это поверить, её расширяющиеся глаза, обшаривали истерзанную плоть. Всю её изрезали красные полосы. Потемневшие и воспалённые, окаймлённые выступающей розовой плотью, помеченные точками от вытащенных швов. Четыре из них, одна над другой на одном боку, следовали вдоль изгибов торчащих рёбер. Другие образовывали углы на бёдрах и лодыжках, на правой руке, левой ступне.

Она задрожала. Эта забитая туша не могла быть её телом. Она хрипло дышала сквозь стучащие зубы, а ссохшаяся и угристая грудная клетка разом отяжелела. — У… - прохрипела она. — У..

— Знаю! Восхитительно, а? — Он наклонился вперёд над ней, резко водя рукой по лесенке из красных рубцов на её груди. — Вот тут рёбра и грудина совсем раскрошились. Чтобы восстановить их и поработать над лёгким пришлось произвести рассечение. Я старался резать по минимуму, но ты же видишь, что повреждения…

— У…

— Левым бедром я особенно доволен. — Указывая на алый зигзаг идущий от угла её ввалившегося живота вниз к внутренней стороне усохшей ноги, с обеих сторон окруженный следом из красных точек. — Бедренная кость, вот здесь, к сожалению вклинилась сама в себя. — Он прищёлкнул языком и всунул палец в сжатый кулак. — Немного укоротив ногу. Но вышло, что голень на другой ноге оказалась раздроблена и мне удалось вытащить крохотный осколочек кости, чтобы возместить разницу. — Он нахмурился, сдвинув вместе её колени и наблюдая, как они сами раскатываются в стороны — ступни бесполезно болтались. — Одно колено слегка ниже другого, и стоя ты не будешь столь же высокой, но, принимая во внимание…

— У…

— Уже срослось. — Он усмехнулся, нежно погладив её высохшие ноги от верха бёдер до узловатых лодыжек. Она смотрела, как он касаётся её, будто повар гладит ощипанную курицу и вряд ли что-либо чувствует. — Всё полностью срослось, и зажимные винты удалены. Шедевр, поверь мне. Вот бы скептики из академии увидели всё это — им было бы не до смеха. Вот бы увидел мой прежний наставник, даже он…

— У… — Она медленно подняла правую кисть. Точнее, дрожащее, вихляющееся на конце предплечья издевательство над кистью. Ладонь была гнутой и сморщенной, с громадным уродливым шрамом там, где в неё врезалась проволока Гоббы. Пальцы скрючило как древесные корни, сдавило вместе и только мизинец торчал под странным углом. Попытавшись сжать кулак, она простонала сквозь стиснутые зубы — пальцы еле шевельнулись, а острая боль прострелила руку, заставив желчь обжечь заднюю стенку горла.

— Наилучшее, что я мог сделать. Мелкие косточки, как ты видишь, серьёзно пострадали и сухожилие мизинца напрочь разорвано. — Её хозяин казался разочарованным. — Конечно, шок. Отметины сойдут… до некоторой части. Но на самом деле, принимая во внимание падение… ладно, вот. — Мундштук трубки с шелухой приблизился к ней и она жадно в него всосалась. Впилась зубами, как будто он был её последней надеждой. Он и был.

Он отщипнул крохотный кусочек от ломтя, не иначе как собрался кормить птичек. Монза следила за его действиями, рот наполнялся кислой слюной. Дурнота или голод, особой разницы не было. Она молча взяла этот кусочек, поднесла к губам — слабую руку затрясло от усилий. Протолкнула между зубами и дальше, в глотку.

Будто бы глотает осколки стекла.

— Потихоньку, — прошептал он. — Как можно медленней — с тех пор как ты упала, ты ничего не ела кроме молока и подслащенной воды.

Хлеб застрял в её пищеводе, и её скрутил рвотный спазм, кишки сомкнулись вокруг ножевой раны, что подарил ей Верный.

— Вот. — Он просунул руку под её затылок, нежно но твёрдо, поднял ей голову и приставил к губам бутыль с водой. Она сглотнула, и снова, потом её глаза внезапно уставились на его пальцы. Ей почувствовались там, на затылке, какие-то незнакомые выступы. — Я был вынужден удалить несколько кусков твоего черепа. Заменил их монетами.

— Монетами?

— Ты бы предпочла, чтоб твои мозги остались торчать наружу? Золото не ржавеет. Золото не гниёт. Естественно, я сильно потратился, но если бы ты умерла, всегда смог бы забрать своё вложение, а раз уж ты не, ну… Я решил что деньги потрачены не зря. Ты будешь ощущать что-то типа шишек, но волосы отрастут обратно. Какие у тебя красивые волосы. Черны как полночь.

Он позволил её голове мягко откинуться назад на одеяло и чуть задержал там руку. Мягкое касание. Почти приласкал.

— Обычно я человек молчаливый. Пожалуй слишком много времени провёл в одиночестве. — Он блеснул своей улыбкой. — Но я нашёл тебя… ты вызвала во мне самое лучшее. Прямо как мать моих детей. Ты, местами, напоминаешь мне её.

Монза полуулыбнулась в ответ, но по её кишкам проползло отвращение, что перемешалось с недомоганием, которое она стала ощущать слишком часто. С той сладкой потребностью.

Она сглотнула. — Могу я…

— Конечно. — Он уже протягивал ей трубку.

— Сожми.

— Он не сожмётся! — шипела она, три её пальца лишь изогнулись, мизинец по прежнему торчал прямо, то есть настолько прямо, насколько мог. Она вспомнила какие шустрые пальцы были у неё раньше, какой она была быстрой и ловкой, и тщетность и ярость пронзили её даже острее чем боль. — Они не сожмутся!