Лирика - Алексей Прасолов

Со временем Инна Ростовцева стала не просто собеседницей и умным советником, стала его женщиной. Его возлюбленной… Да, она приезжала на свидание с ним, и это тоже неожиданность — читать в письмах Прасолова, как наивно и целомудренно развиваются их самые интимные отношения. Он уже звал её "мой Инн”. "Слово "жена” поставлю своей рукой… Я очень привык к твоей обстановке за те дни — и вот мне так тебя не хватает… Живу как оглушенный, внезапная тишина, пустота… Поэтому надо браться за самое бытовое… Жена моя, любовь неразменная”. И вот уже в письмах разговоры о стихах тесно переплетаются с разговорами об их будущей совместной жизни. Он ждал уже не просто свободы. Он ждал свободы с Инной, сильным и крепким человеком. Ждал новых стихов. Новой судьбы. Он настроился на совершенно новую судьбу… Не получилось.

Алексей Прасолов, наконец, в 1964 году уже на свободе, и уже растут стихи в нем, какие-то невиданные, свободные. Как в русской народной сказке: а дальше до самой смерти жили дружно, детей растили и умерли в один день… А какие бы стихи увидел мир?

Не случилось. Ни детей, ни стихов, ни общей жизни.

    Нет, лучше б ни теперь, ни впредь    В безрадостную пору    Так близко, близко не смотреть    В твой зрак, ночная прорубь.

    Холодный, черный, неживой…    Я знал глаза такие:    Они глядят, но ни одной    Звезды в них ночь не кинет.

    Но вот губами я приник    Из проруби напиться —    И чую, чую, как родник    Ко мне со дна стремится.

    И задышало в глубине,    И влажно губ коснулось,    И ты, уснувшая во мне,    От холода проснулась.

Насколько я понимаю всё происшедшее, бесстрашная Инна, идущая на квартиру к Твардовскому, поселившая вышедшего на свободу поэта у своей мамы, по-прежнему влюблённая в его стихи, испугалась его самого, которого и видала-то несколько раз в жизни. Испугалась черноты тюремных полос, испугалась загульных срывов, которые были для неё пострашнее разговоров с начальством. Испугалась, по-видимому, и возможного конца своей карьеры московского литературоведа. Оказалось, что в письмах жертвовать собой было легче.

    В этом доме опустелом    Лишь подобье тишины.    Тень, оставленная телом,    Бродит зыбко вдоль стены

Но обращаюсь к ниспровергателям Инны Ростовцевой: уймитесь, она сама себя наказала больше всех. Поэтому и решилась на такую отчаянную публикацию.

Эта книга — "Я встретил ночь твою”, — хоть и связана неразрывно с Ростовцевой, но более всего она говорит о поэте, и каком поэте!

Во-первых, это одна из немногих книг, где поэт так подробно и предельно искренне говорит о своей поэзии, своем подходе к поэзии. "Напишешь утром — кажется, здорово, в обед строки режут душу, как осколки стекла, отложишь на несколько дней — и только тогда взгляд устоится, и видишь, что есть на самом деле…”. Пожалуй, в каждом из писем (а их сотни, практически каждую неделю по письму) — смесь литературоведческих раздумий, философских сомнений и любовных признаний. Мы не найдем в них подробностей тюремной судьбы. Об этом ни слова, лишь догадаться можно о каких-то мероприятиях. Нет в письмах и личного нытья на судьбу, на безрадостную жизнь, нет пессимистических или чисто тюремно-сентиментальных признаний. Это диалог поэта-философа с умным знатоком литературы.

Сначала этого Прасолову хватало вполне, посылались черновики стихов, сам признавался: "Будь моей суровой копилкой. Всё буду отсылать тебе”. Так двигался из тюрьмы к Инне Ростовцевой письменный конвейер. Но за признаниями души с неизбежностью нарастало и стремление к близости человеческой.

При этом долгое время почти никакой любовной лирики. Явное соучастие в нарастании творческой энергии поэта было налицо, он знал, что любой его стих — о тракторе или об Анхеле Алонсо, о кирпиче или о каменоломне — найдет внимательного и профессионального читателя.

Во-вторых, эта редкая книга о том, как делаются стихи. Перед нами нараспашку мастерская поэта.

Нет, пусть говорят оппоненты, что хотят: помогла стать большим поэтом Алексею Прасолову, себе и ему на беду, именно критик и литературовед Инна Ростовцева. И какие бы стихи ни писались в письмах, они писались ей, как соучастнице единого творческого процесса: поэт — читателю… И лишь изредка каким-то намеком, тенью проходила и тема возникшей любви… Вот прошел 1962 год, прошел 1963-й, стихи пишутся обо всем: о космосе, о времени, о восстановлении истины, о пути человеческой души, о политике, и почти ничего не было о женщине.

Видно, поэт боялся этой темы еще и потому, что боялся напороться на неприятие, боялся потерять собеседника и сотворца. Он пишет уже возлюбленной своей: "Бойся выдуманного Алексея, разгляди того, что есть. Это трудно в таких условиях. Но не так уж невозможно…”.

Он не то что проверял её, он сам дорастал до неё как литературоведа, давая и ей дорасти до него как до поэта. Он искал в ней понимания во всём: в египетской истории ("Была царицею в Египте…”), в своих стихах о войне ли, о современной политике, о смерти Иосифа Сталина, к примеру… Он и в этом хотел слить их души в нечто единое.

    Мы многое не знали до конца,    И в скорбном звоне мартовской капели    Его, приняв покорно за отца,    Оплакали и преданно отпели.

    В слезах народа лицемерья нет,    Дай Бог другим завидный этот жребий!    Ведь был для нас таким он в годы бед,    Каким, наверно, никогда и не был.

    Я рос под властью имени вождя,    Его крутой единоличной славы,    И, по-ребячьи строчки выводя,    В стихе я гордо имя это ставил!

И далее писал уже в письме: " Но Сталин достоин лучших стихов. А это— проба на тему…”. А сколь много шло в письмах революционных, политизированных и романсовых стихов! Того самого стихотворного шлака, от которого никак не мог избавиться большой русский поэт.

Он с Инной Ростовцевой как бы вместе добирался до главной темы. И в этом она ему помогла. Ум и понимание поэзии у неё были заложены с детства. Тут она, молодая женщина, на самом деле отдала ему лучшие четыре года своей жизни. Дальше не справилась, Бог её рассудит, но 1964 год не случайно оказался у поэта одним из самых удачных. И как четко он определяет величину поэтического замысла. "Не робей перед большим замыслом. Зарево искусства — широкое и вещее. Входи в него и брось всю мелкоту. Ты видела, как Блок обращался с ней в своих рецензиях? Убийственно и чутко. Едва блеснет среди мертвечины свежая строфа — он радуется, а остальное сжигает протокольно-кратким словом…”.

Рассказывает своей любимой поэт историю написания одного из лучших своих стихотворений "Летчику А. Сорокину”. Поражает уже сама тема: в лагере пишет державное стихотворение о военном лётчике.

    Чертеж войны — он сквозь прицел приемлем.    И, к телу крылья острые прижав,    Ты с высоты бросаешься на землю    С косыми очертаньями держав.

    Держав. Что килем выпирают в море,    Что здесь, в полыни, сбитой из пыли,    На опаленном среднерусском взгорье    Ракетоносцев форму обрели…

    И страшен ты в карающем паденье,    В невольной отрешенности своей    От тишины, от рощи с влажной тенью.    От милой нам беспечности людей…

Это военный летчик, капитан, страшно застенчивый и одновременно смелый человек. Таким мог бы быть и сам Алексей Прасолов. Еще один соловей Генштаба, волею случая оказавшийся в лагерях.

И на самом деле, он шел в своей поэзии самым высоким курсом. Полнейшее расхождение со всей так называемой лагерной лирикой, как приблатненной, так и с мученически-жертвенной. "Как мне скорей хочется лечь на курс, высокий, строгий, идущий сквозь век, сквозь душу…” — писал Алексей Прасолов. Он даже в лагере соответствовал ритму XX века. Я согласен с его земляком Акаткиным, который пишет: "Прасолов — одно из последних напряжений русского поэтического Ренессанса XX века, романтический порыв к высокой духовности, к трагически-бетховенскому пафосу”. Поэзия для него означала всё. Он ценил форму, которой любили играть шестидесятники, но четко отделял себя от них, не видя в них серьезности и глубины, высшей жертвенности. Конечно, с ним судьба сыграла жестокую шутку, поэт высокого пафоса и эпического замаха вдруг проводит годы, а по сути и всю жизнь, в мелкой, ненужной суете. И, конечно, не Твардовский, с кем он единожды встречался и который дал жизнь большой подборке его стихов, помог ему выжить среди оледенелости, не он приучил его видеть весь мир опалённым взором высокой реальности. Живое и жизненно важное влияние Инны Ростовцевой. А влюбленному поэту это удесятеряло творческие силы.