Лгунья - Валери Уиндзор

- Меня зовут... - выпалила я, но все без толку. Я подумала, если попробовать с ходу, не размышляя, то удастся выловить имя из подсознания, но его там просто не было.

- Это вы чувствуете? - спросил он, проведя ногтем по моей подошве.

- Я все чувствую, - сказала я.

Он сел на кровать и пальцами раздвинул мне веки.

- Попытайтесь ещё разок, - мягко сказал он, заглядывая мне в мозг. Назовите мне свое имя.

Я покачала головой.

- Не знаю.

На глаза навернулись слезы.

- Нет, мадмуазель, прошу вас, не расстраивайтесь, - сказал он. - Это совершенно в порядке вещей. Такое часто бывает после сильного потрясения. Через день-два все восстановится.

Я слабо улыбнулась ему сквозь слезы.

- Факты говорят за то, - продолжал он, - что вас зовут Мари-Кристин Масбу. Так написано у вас в паспорте.

Я совсем запуталась.

- Правда? - спросила я.

- Ну конечно, правда. Таким образом полиция вас и опознала. По паспорту в вашей сумочке...

Но у меня не было с собой паспорта. И сумочки, разумеется, тоже: её украли, это точно.

- ... которые до сих пор у них, - говорил доктор Вердокс, изучая мое исцарапанное, опухшее лицо.

- Я могу встать? - спросила я.

Меня охватила паника: почему все так болит? Он не только был явно хороший врач, этот рыжеволосый молодой доктор, но и говорил на разговорном английском почти без ошибок, и понимал разницу между "можно" и "могу". Он сунул руки в карманы и уставился себе под ноги. Он сказал, что подозревает, что некоторые проблемы могут остаться надолго: вряд ли они будут связаны с подвижностью, хотя пока он не уверен на сто процентов, что подвижность восстановится в полном объеме; возможно, периодически будут возникать боли; и наверняка шрамы останутся. Он откашлялся.

- Во всяком случае, - сказал он, - посмотрим, как пойдут дела, а там будет видно. Важно, что вы до сих пор живы. Вам невероятно повезло.

Когда он ушел, я задумалась о его словах - что я до сих пор жива. Никакого везения я в этом не видела. Наоборот. Я предпочла бы состояние не-бытия, тихого, дрейфующего плавания. Приятно было не иметь ни веса, ни чувства вины, ни понимания происходящего. Какая ирония: Крис, которой все давалось настолько легче, чем мне, без всяких усилий - и при моем содействии - получила то, что я так хотела, но не могла вернуть. Весь день я лежала и думала о Крис, которую никто, кроме меня, не хотел признавать. Я до мелочей воспроизвела в уме все наше путешествие. Я ничего не забыла. В деталях помнила её спящее лицо, её раздражение из-за моей неуклюжести, её стройные ноги, когда она широкими шагами шла к ресторану, её грязноватую шею, её руки на руле. Я думала о её уверенности, способности совладать с вещами, об этой её убежденности, что она имеет полное право на занимаемое ею место в пространстве. Весь день я её оплакивала. На открытом окне колыхались шторы, солнце согревало пол, выложенный светлой плиткой, медсестра сидела с опущенной головой, игла в её руке двигалась неспешно и монотонно, а я плакала.

К вечеру меня отсоединили от аппаратов, избавили от трубок и пластмассовых бутылок, которые наполняли меня и опустошали. Мне принесли тарелку супа. Я думала о том, как последний раз ужинала с Крис, о том, как сильно я к ней привязалась и как глубоко мое чувство утраты. Всего один день я была с ней знакома, а казалось, будто она многие годы существовала где-то на грани моих грез, будто я всегда её знала, но почему-то не встретила во плоти раньше. Я часами думала о ней. Впрочем, больше мне не о ком было думать, никто не проявлялся в моей памяти отчетливее нее. Все, что происходило со мной до встречи с Крис, до сих пор было сплошной неразберихой, как в телевизоре с дефектами изображения. Когда мне удавалось немного прояснить картину, она вновь начинала ускользать и расплываться. Мне было все равно. Я не слишком-то и старалась. Было даже приятно - без прошлого, как в невесомости. Так прошел вечер. Я лежала на кровати в полудреме от лекарств, которыми меня накачали, чтобы снять боль, и продолжала тихо оплакивать мою подругу.

В ту ночь мне снился Тони. Снилось, что он пришел навестить меня в больнице. Он был неразговорчив и немного дрожал, с ним такое бывает от злости или сильного волнения.

- Ты испачкала юбку, - сказал он. Это было обвинительное заключение.

- Это кровь, - возразила я. И это была правда. Я отодвинула одеяло, чтобы показать ему. Я лежала в луже крови. Все руки были у меня в крови. Она все лилась и лилась, и начала собираться в лужицы на полу. Он стоял, закрыв руками глаза.

- Ты что, плачешь? - спросила я. Это меня очень удивило, даже испугало. Я старалась его утешить. - Все в порядке, - сказала я. - Это не так уж серьезно. - Но стоило мне произнести эти слова, как я подумала: нет, не может быть. Это, должно быть, серьезно. Только поглядите. Весь пол в крови.

Утром я проснулась и моментально все вспомнила: улицу Франсуа Премьер, свое имя, все. Я вот о чем подумала: наверное, по моим рассказам у вас составилось совершенно неверное представление о Тони. Каким вы его представляете? Он высокий. У него темные, совсем прямые волосы, здоровая кожа, и он носит очки. Чудовищно энергичен. Он напоминает терьера, - вот на кого он больше всего похож. Он не пускает события на самотек. Будет суетиться, пока не выжмет из ситуации все возможное. Чем он занимается? Он заместитель начальника отдела реализации и сбыта в проектной фирме в Сток-он-Трент33. Любит свою работу. Жалуется, что слишком большой стресс и давление, но стресс и давление - это именно то, что ему по душе. Его страсть - всякая механика. Он обожает колесики, винтики, поршни и тому подобное. И не просто потому, что машины спроектированы с большой точностью и безотказно подчиняются твердым правилам, нет, он находит в этом нечто большее. Я это понимаю. Понимаю, что его так привлекает: в машинах есть обаяние власти.

Мы познакомились в Ковентри. Казалось бы, там никого невозможно встретить, но я умудрилась. Мы были там с моей матерью и отчимом. Отчим мой любил ездить в Ковентри. Не помню, поехали мы туда на выходные или всего лишь остановились переночевать на обратном пути с южного побережья. Мой отчим интересовался такими городами, как Ковентри: его до сих пор одолевали мысли о Второй мировой войне. Он служил летчиком на бомбардировщиках, одним из тех пленительных и обреченных молодых людей, кто храбро махал рукой на прощание, залезая в кабину хрупкого самолета, и летел бомбить Европу. Проблема была в том, что в отличие от подавляющего большинства его друзей, отчим вернулся с войны. Вернулся живым. Это было для него огромным разочарованием. Вообще-то, разочарованием для него было не только это, но и все остальное: Англия, какой он нашел её по возвращении, Европа, которую он спас. Все пошло прахом, говорил он. Это означало, что состояние мира синоним морального вырождения для человеческой расы. В зрелом возрасте, по причинам, которых я никогда не могла понять, и которых, подозреваю, он и сам до конца не понимал, - возможно, это было нечто вроде инстинктивной, старомодной галантности по отношению к беспомощной молодой женщине, - он женился на моей матери и в комплекте с ней приобрел семилетнюю дочь. Он носил тонкие усики, модные среди летчиков ВВС Великобритании. На свадебных фотографиях он выглядит жалким щеголем. Моя мама периодически просила его сбрить эти усы, - однажды пожаловалась мне, что они её раздражают, - но он ни в какую. Сейчас ему далеко за семьдесят, а усы до сих пор при нем, выцветшие, желтые, как и белки его слезящихся глаз.

Так вот, мы в Ковентри осматривали руины старого кафедрального собора, расположенного неподалеку от нового, муниципального, и слушали отчима, который сопоставлял их, рассуждая о разрушении всего старого и красивого и уродстве нового, которое пришло на смену, - весьма вероятно, что здесь пришлась к месту красноречивая Метафора о Наших Временах - непременно с заглавных букв. Мне было лет восемнадцать, но тогда я была другим человеком, очень самовлюбленным и самодостаточным. Мне казалось, что я совершенно отчетливо знаю, кто я и чего хочу. Только много позже, постепенно, год за годом я начала осознавать, что мои представления о собственных познаниях были обманчивы; что я была вовсе не самодостаточной, а наоборот, и со временем это усугублялось. И в противоположность растущей во мне пустоте, Тони, казалось, становился более цельным, более уверенным в себе и несгибаемым. Он знал все правила, понимал смысл всего происходящего. Как будто он пожирал все отслаивающиеся от меня кусочки, как будто был до отказа набит своим "эго", как будто внутри своего полнеющего тела хранил не только самого себя, но и несколько легких, как дымка, фрагментов, принадлежавших когда-то мне. Защищаясь, я научилась менять обличия под стать ожиданиям тех, кто ко мне приблизится, - построила вокруг себя нечто вроде холодного, тусклого зеркала.

Сперва Тони увидел мое отражение в зеркале на стене пансионата с меблированными комнатами в Ковентри, где мы остановились. Я была ещё в том возрасте, когда внешний вид имеет первостепенное значение. Меня сжигало желание быть красивой. Бог знает почему: сейчас я не представляю, почему это казалось мне таким важным. Теперь я предпочитаю прятаться за безликой внешностью ординарного человека, но тогда я хотела быть просто красивой довольно скромные амбиции. Были моменты, когда под определенным углом зрения, если сузить глаза, - отчасти чтобы выглядеть более соблазнительной, отчасти для того, чтобы скорректировать дефекты зрения, - мне казалось, что я немного похожа на Джулию Кристи, но кроме меня, по-видимому, этого сходства никто не замечал. Я стояла в холле, пропахшем вареной капустой, ждала, когда спустится мама, и отрабатывала взгляд а-ля Джулия Кристи, когда открылась входная дверь. Я прекратила свои упражнения, но продолжала смотреть в зеркало, где увидела темноволосого молодого человека, который улыбнулся мне и сказал: "Привет!". И мое отражение улыбнулось в ответ.