Долгая дорога к себе - Светлана Черемухина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мать же ее изводила его постоянно. Она звонила и рыдала в трубку, обвиняла его во всех смертных грехах, обзывала и кляла. Хотелось заметить ей, что в прежние времена она не обременяла себя обязанностью заботиться о дочери, в то время как сейчас готова показывать всему миру свою материнскую любовь, но Арсений молчал, сдерживаясь и мысленно чертыхаясь всякий раз, когда по неосторожности сам снимал телефонную трубку и слышал дребезжащий голос, до смерти его раздражающий.
Сказать в ответ ему было нечего. От нее он не слышал ничего нового, в чем бы сам уже не обвинил себя тысячу раз. К делу это не относилось, пользы от этого не было никакой, и смысла впадать в демагогию он не видел. Поэтому почти все время разговора, а вернее монолога испуганной и расстроенной женщины, молчал, изредка издавая какие-то звуки, призванные дать понять его нежеланной собеседнице, что он ее внимательно слушает и проникся всем, что она выливает на его голову.
Он тяжело поднялся с кресла и подошел к окну. Сумрачное небо давило, вгоняло в депрессию, и мужчина закрыл глаза. Было невыносимо стоять вот так, в безопасности, тишине и одиночестве в то время, как его единственная любимая и нужная ему женщина находится там, куда невозможно проникнуть, куда не доходят его сигналы, где никто ничего не знает о его пропаже. Где же она? Что с ней? Не мучается ли она и не страдает? Больно ей и холодно, или все же хорошо?
Когда он ее найдет, а он не позволял себе думать иначе, он не пощадит тех, кто удерживал ее так долго вдали, в неизвестности, какими бы ни были условия ее содержания.
Он прикрыл дрожащие веки. Где бы она ни была, пусть ей будет хорошо, и пусть ее окружают добрые люди. Пусть никто не причиняет ей страданий и не мучает ее. Пусть ей будет хорошо.
Скупые слезы скатились по щекам. Слезы беспомощности и бессилия. Слезы одиночества и боли от потерянной мечты, слезы разбитого счастья. У него снова вся отняли, перечеркнув его жизнь.
* * *– Ты не можешь ввести ее в дом! – глаза мужчины, казалось, вот-вот вылезут из орбит.
– Почему нет, Максуд? – Генрих лениво крутил в руках зажигалку, не торопясь прикурить. Он любовался видом вокруг. Вот сколько живет здесь, а красота этого края до сих пор потрясает его, вгоняя в дрожь и трепет.
– Да пойми ты, она какая-то не такая, у нее странный взгляд – она распугает всех женщин в этом доме, – Максуд горячился.
– А ты это знаешь наверняка? Или самостоятельно решил, что мои родственницы трусихи? – усмехнулся Генрих. – Боюсь, узнай они об этом, особенно Регина, тебе этого не простят. Ай-яй-яй, так плохо думать об этой амазонке, – он показал зубы в насмешливой улыбке, – не позавидую тебе, братец.
– Особенно Регина, – не сдавался мужчина, до глаз заросший бородой. Его глаза сверкали из-под густых бровей. – Ей будет неприятно находиться с ней под одной крышей.
– Полно говорить чушь, – Генрих делано поморщился. – В этом доме полно слуг из рабов с плантаций, и до сих пор Регину это нисколько не оскорбляло. – Он поднялся с плетеного кресла и подошел к перилам веранды, любуясь кустами роз, окружающими веранду по всему периметру. – Напротив, она вполне успешно пользуется их услугами, и даже не может обходиться без их помощи. Они наполняют ее ванну, стирают ее одежду, приносят еду и выполняют многое другое, что она уже давно разучилась делать самостоятельно.
– Ты не понимаешь, – мужчина подошел к нему. – Ты просто не понимаешь, – он поднял палец, но так и не произнес ни слова, лишь махнул рукой, и отошел в дальний конец веранды.
– Довольно, какова истинная причина твоего несогласия с моим решением? – Генрих оторвал взгляд от гор, виднеющихся вдали, и обернулся к своему собеседнику.
– Она рабыня!
– Да ты меня удивил, – Генрих даже не улыбнулся. – Я этого не знал. Спасибо, братец, что открыл мне глаза на этот факт.
– Рабыня от рабыни – это животное, и ей не место в доме господ.
– Рабыня от рабыни? Точно? Ты уверен?
Взгляды мужчин встретились, Максуд опустил глаза и отвернулся.
– Мы-то с тобой знаем, братец, как обстоит дело в действительности.
– Да, но ее тату говорит об обратном, и все будут видеть ее знак и морщиться, и брезговать, и избегать ее, и какой тогда смысл будет в ее пребывании в этом доме, а? Скажи мне, Генри!
– Достаточно того, что смысл этого вижу я один, – проговорил холодно красивый брюнет. – Мне этого достаточно, а мнение других по данному вопросу меня нисколько не интересует. Я не привык считаться с кем-либо, если это не касается политических вопросов и кровных интересов семьи. Так что оставляю за собой право в данном вопросе поступать так, как считаю нужным. А я желаю, чтобы она была в этом доме.
– Конечно, Генри, ты поступишь так, как хочешь, и кто тебе в этом помешает, но… я хочу, чтобы ты знал, что я против, – проговорил Максуд, не поднимая глаз.
– Если ты что-то задумал в отношении этой девчонки, то мой долг предупредить тебя – это смертельно опасно для тебя, – Генрих в три шага нагнал бородача и схватил его за лацканы легкого светлого пиджака. – Ай, Максуд, Максуд, – он цокнул языком. – Ты прячешь глаза, и это говорит мне о многом.
Максуд не смел поднять глаза на мужчину, ставшего вдруг опасным. Он чувствовал злость за улыбкой и скрытую угрозу за этим обманчиво спокойным тоном.
– Мне не нужна эта девчонка, – пробормотал он, нервно сглотнув.
– Правда? Это меня радует. Я было подумал, что это не так, и немного заволновался даже. Хорошо, что ты меня успокоил, – Генрих похлопал его по щеке и отошел к перилам.
Горящий взгляд Максуда сверлил его спину.
– Дело в том, Макси, что ты не умеешь летать, и что ты можешь дать ей, бедной девочке, лишившейся всего, что было ей так дорого в ее прошлой жизни, – мужчина, наконец, прикурил, и затянулся. – А я могу научить ее летать. О, это будет прекрасный полет, единственный в ее новой жизни, но такой, что об этом будут слагать легенды. Уж я-то его опишу, нарисую и положу на музыку, – Генрих говорил сам с собой, не заботясь, и даже не желая, чтобы его сейчас услышали.
Аромат роз, развеваемый по саду легким ветерком, волновал его ноздри, будоражил мысли, и он решил, что надо будет запастись лепестками роз. Они, бесспорно, только украсят его общение с этой изумительной девушкой. Да, они создадут особую атмосферу и сделают антураж его задуманной сцене. Определенно, он так и поступит.
ГЛАВА 4
Таня утирала слезы, приближаясь к своему бригадиру. Она была полна решимости добиться встречи с подругой.
Тот заметил девушку, выругался себе под нос, отвернулся и быстро направился прочь, стегая скрученным кнутом по кустам, посаженным вдоль дороги.
– Махмуд, пожалуйста, ну послушай меня, – взмолилась заплаканная девушка, догоняя раздраженного мужчину. – Прошу тебя, тебе же это ничего не стоит. Ну пожалуйста, выслушай меня.
Тот резко остановился, позволив девушке его нагнать.
– Мне-то, положим, и не стоит, а тебе может чего-то стоить, – проговорил он, хмуро разглядывая ее. И почему он раньше не замечал, что она ничего себе бабенка? В меру крепкая, в меру ладная, и есть за что подержаться.
Таня остановилась и замерла. Она слышала шум цикад, стрекот сверчков и шорох листвы на ветру. Солнце припекало, и если закрыть глаза, то можно представить себя в мирном месте, где-то в саду на даче, или в деревне у бабушки. Но взгляд мужчины ей очень не понравился. Уж кто-кто, но только не он. Возможно, она была бы и рада испытать те плотские утехи, о которых слышала от других женщин, но о жестокости Махмуда ей было известно из первых уст, и мысль о его возможных посягательствах напугала ее. Нет, что угодно, только не это!
Высокий, крепкого сложения, с мускулистыми руками, волосатый, на первый взгляд он мог показаться интересным, но что-то в его взгляде заставляло почувствовать легкое напряжение. И уже ни правильные черты восточного лица, ни мускулатура прокачанного тела не могли ввести в заблуждение женщин, глядящих ему в глаза. Жестокость, вот что было его визитной карточкой. Неспособность уважать человеческую жизнь и ценить личность, вседозволенность и безнаказанность. Это буквально читалось в его взгляде, которым он окинул сейчас бедную девушку.
– Махмуд, что это ты так на меня уставился? – пролепетала Таня, отступая.
Мужчина осклабился.
– Э, ты же хочешь проведать свою подружку? – он сделал шаг к Татьяне, и та невольно отступила.
– Хочу, – тем не менее, произнесла она.
– Значит, и меня захочешь, – улыбка разрезала челюсть мужчины, показав желтые зубы заядлого курильщика.
Таня вдохнула свежего воздуха и закашлялась.
– Махмуд, о чем ты говоришь? Что ты? Ты же это не серьезно?
Нет, на такие жертвы ради дружбы девушка готова не была. Да и чем реально она может помочь сейчас Семерке?
Та надежно заперта в отдельно стоящем бараке, за линией основных построек, и недавно ее посетил врач. Наверняка он сделала какие-то перевязки и накачал ее болеутоляющим. После того, как Махмуду не оставалось ничего иного, как доказать свое главенство и первенство, у Семерки не было шансов выйти сухой из воды. Открытое неповиновение всегда каралось безжалостно и жестоко, чтобы другим неповадно было. Все должны знать, у кого тут сила, за кем последнее слово. Дай слабину, и Генрих самолично вышвырнет тебя с плантаций. Ему не нужны слабаки, а поступление к нему на службу – это всегда билет в один конец. Это понимали все, кто добровольно шел к нему на работу на его условиях. И чем, в сущности, они отличались от рабов, не разгибающих спины на плантациях? Да, им платили, и они имели возможность посылать эти деньги своим семьям, но сами с потрохами принадлежали хозяину – великому и ужасному Генриху. И все же одно отличие между ними и рабынями существовало – они продались добровольно и осознанно.