Испанские и португальские поэты - жертвы инквизиции - Валентин Парнах

В своем предисловии Абенатар сожалеет, что испанские евреи его времени больше не знают древнееврейского языка, и противопоставляет им морисков, обучающих своих детей арабскому.

Мы не знаем, за что Абенатар был арестован инквизицией. Может быть, за то, что перевел несколько псалмов Давида, был он обвинен в иудействе, брошен в тюрьму и подвергнут пытке дыбой. Инквизиция хотела заставить Абенатара назвать других иудействующих. Он не выдал их и под пыткой. Как же он не погиб? Много лет он оставался в заточении. Каким же чудом он спасся? Во всяком случае, он вышел из тюрьмы. Был ли он выпущен на свободу или бежал? Об этом он не говорит. Но указывает год своего освобождения: 1611. Выйдя из тюрьмы, он спасается в Голландию.

Гам или в другой стране Абенатар заканчивает перевод своих псалмов, и в 1626 году во Франкфурте выходит испанская книга под заглавием:

«СL псалмов Давида, на испанском языке, в различных стихах, сложенных Давидом Абенатаром Мэло, согласно подлинному ферраровскому переводу, с некоторыми аллегориями автора. Посвящается св. общине Израиля и Иуды, рассеянной по всему миру, в сем долгом плену, а в конце Барака (Благословение) того же Давида и Песнопение Моисея. Во Франкфурте, года 5386 (1626), Элула месяца» (август—сентябрь).

Само собой разумеется, эти стихи не могли появиться в печати в стране инквизиции. По какой же случайности изгнаннической жизни автора они были напечатаны во Франкфурте? Был ли Абенатар проездом в этом городе, или, как предполагают некоторые исследователи, эту книгу сдал в печать какой-нибудь протестант, бежавший от инквизиции?

Напечатанные в Германии, эти испанские тексты кишат опечатками, ошибками и нелепостями. То одно слово рассечено на две части, то два слова соединены в одно, в какой-то абракадабре, то некоторые слоги одного слова насильственно связаны со слогами другого, стоящего перед ним или за ним. Чтобы найти несколько ценных строф, приходится расшифровывать эти беспорядочные буквы.

Шовинист и фанатик, Абенатар слагал религиозные гимны. Я бы не перевел ни одного из них, если бы в некоторые из них он не включил незаурядной повести о перенесенных им пытках и о своем избавлении из тюрьмы.

Если Баррьос слишком ловок в стихотворчестве, Абенатару не хватает уменья орудовать словами. В своем предисловии он скромно и честно признается в этом:

«Знаю, что эти стихи не могут называться стихами. Хоть я и сложил их, но не умею укладывать их в размеры, не знаю, есть ли в них требуемое количество слогов».

«...Не знаю правописания и не умею расставлять требуемые запятые и точки в конце слов».

«...Предупреждаю тебя, друг читатель, что в книге этой ты найдешь одно и то же слово, повторенное два раза в одном стихе, и другие слова, повторенные много раз в одном псалме».

«...Яснейший, уверенный в себе ум погибает в лабиринте...»

Затем Абенатар поучает:

«Оставим суетность других произведений, комедий и романсов чужим народам; найдем то, что соответствует нам, ибо подчас в горьких пилюлях заключено исцеление больного...»

'Гак и Агриппа д’Обинье проповедует духовный аскетизм:

Проказу наших тел питает летний зной,Проказу наших душ — довольство и покой.Зима нас исцелит от ядовитых токов,Беда здоровая избавит от пороков.

Конечно, и Агриппа не заботился о безукоризненном стиле, но Абенатар уж слишком грешит против него. Одну и ту же мысль он переворачивает на все лады. Лишь безжалостно сокращая его стихотворения, переводчик может показать их силу. Но как только Абенатар касается инквизиции, во власти которой едва не погиб, он находит подлинные и мощные слова. Как у всякого поэта, в заточении у него возникают исключительно сильные стихи.

Он слагает вариации на следующие темы псалма XXIX:

«2.Превознесу тебя, господи, за то, что ты поднял меня и не дал врагам моим восторжествовать надо мной.

3. Господи! боже мой! я воззвал к тебе, и ты исцелил меня.

4. Господи! ты вывел из ада душу мою и оживил меня, чтобы я не сошел в могилу.

5. Пойте господу, святые его, славьте память святыни его!

6. Ибо на мгновение гнев его, на всю жизнь благоволение его: вечером водворяется плач, а наутро радость.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

10. Что пользы в крови моей, когда я сойду в могилу? Будет ли прах славить тебя? Будет ли возвещать истину твою?

11. Услышь, господи, и помилуй меня! господи! будь мне помощником!

12. И ты обратил сетование мое в ликование; снял с меня вретище и препоясал меня веселием.

13. Да славит тебя душа моя, и да не умолкает. Господи, боже мой! буду славить тебя вечно!»

Этим мощным стилем Абенатар пользуется для повествования о перенесенных им пытках.

Это «De profundis clamavi»[111] возвышается над всеми догмами. Этот дневник в стихах заключенного, оставшегося верным своему делу, доходит до нас. В своем мучительном рассказе, богатом интонациями, Абенатар хорошо отмечает и соблюдает все акценты и повышения голоса. Он орудует секстинами, пятистишиями и дистихами, соединенными в благородном чередовании. Он не злоупотребляет образами. Строгость и скудость Абенатара являются полной противоположностью изощренности и сложности его со-временников-гонгористов. Здесь отвесно встает перед нами тюремная стена.

в

Фронтиспис книги испанских псалмов Давида Абенатара Мэдо, изданной в 1626 году.

Сто пятьдесят псалмов Давида, на испанском языке, в различных стихах, сложенных Давидом Абенатаром Мэло, согласно подлинному феррарскому переводу, с некоторыми аллегориями автора

Посвящается Б. Б. (благословенному богу) и святой общине Израиля и Иуды, рассеянной по всему миру, в сем долгом плену, а в конце Барака (Благословение) того же Давида и песнопение Моисея. Во Франкфурте, год 5386, месяц Элул.

На волю я из тюрьмы,Из гроба вышел разбитым:Мои палачи меняПодвергли жестоким пыткам.

Никто меня не узнал:Худ и дряхл, отныне тень я.Не узнаю себя сам,Глядясь в мои отраженья...

Неумело, но со страстью,Чтоб пристыдить рифмачей,Мое перо обмакнул яВ чернила моих скорбей.

Я вывел бедный рисунокНа маленьком полотне,Сей образ черных печалейИ пыток, сужденных мне.

К тебе я их направляю,В дар отдаю их тебе.Ты знаешь: меня подвиглаПреданность только тебе.

Когда, под пыткой лютой,Меня держали связанным, без сил,Чтоб эту верность мука поборола, —Хладея с каждою минутой,Подвешенный, я попросилДать, наконец, коснуться пола.

Пусть занесут в пункт протокола,Что я открою самГораздо больше, чем хотели,Так пусть начнут допрос о деле,Чего потребуют, все дам.

Но только спущен я на землю, —Как с новым жаром зов к тебе подьемлю.

Сбежались мастера.Надеются, что рыбы —Уже добыча их улова.Развязан узел дыбы,

Мне говорить пора.По я молчу, в ответ на всё — ни слова.

И, задыхаясь, сноваОни кричат мне: «Что ж!Скажи!» И ринулись гурьбою.Но, укреплен тобою,Я безбоязненно ответил: «Ложь!»

И снова я веревкой скручен,Подобно воску на огне, замучен...Из этих мраков подземельяМеня со славою ты спас,Преобразив мне душу, дар твой правый,Мое отчаянье в весельеТы обратил, мой господин, потрясМеня величием твоей управы!

Сей псалом применил я к себе, ибо в некий благословенный день — хоть израненный и разбитый — освободился я, выйдя из инквизиции, где я видел, как погибли сожженные одиннадцать отрицавших (negativos), да будет кровь их отомщена!

Авраам Кастаньо и И. Аб XVII век

В закоренелый Вавилон смешений,В непроходимый лабиринт ходов,Во львиный ров, где погибает гений,В тот край, где сфинкс пожрать людей готов,В центр безрассудств, бессмыслиц, заблуждений,В ад наказаний, пыток и костровСуд Радаманта[113]властью злодеяньяВверг мужа истины, дитя сиянья.

Грозней и бдительней, чем пес треглавый[114],Оберегает черный Баратрон[115]Привратник наглый, в бешенстве расправы,В обличье адских фурий облачен.Не ведая ее грядущей славы,На жертву новую со всех сторонБросается и гневно оскорбляет,Но каждым оскорбленьем прославляет.

Грохочут кандалы, гремит ограда,Визжат затворы сих железных врат,Уже потряс приговоренных стадоВнезапный лязг, и некий смертных хладОледенил в их жилах кровь, и радаТа сволочь, что обслуживает ад.По-разному в этот миг неотвратимыйВзволнованы казнящий и казнимый.

По гробовой палестре[116], под конвоем,На муку доблестного повелиБорца, чье появленье перед строемПриветствуют стенанием вдалиОтверженные, чуждые обоимМирам, забыв и неба и землиДалекий свет в изгнании тюремном,Упрятанные в сумраке подземном.

Два полюса, Атланты небосвода[117],Обрушатся всей тяжестью высот,Кров мирозданья и колонны входаНизринутся во прах и в бездну вод;Сиявшей Сферы светоч, вся природаВо мраке туч теряют свой оплот,Завоет море, и стада тритоновПрочь бросятся от гнева сих Неронов.

Во мрачной яме, в мерзостной темнице,В земном аду неисчислимых бед,Где мертвецы еще живут в гробнице,Где даже ясный ум впадает в бред, —Жизнь горестно идет к своей границе,Но стойкость тем сильней, чем злей запрет,И противостоит всех волн прибоюСкала, упершись в небосвод главою.

В пергаменты перо уже вписалоБезвинной жертве смертный приговор,По дьявольским уставам трибунала,По праву сих тупых и темных свор.Но кровь пролить святошам не пристало.И, чтоб прикрыть безумство и позор,Они отпустят жертву[118]без боязниИ светской власти выдадут для казни.

О трибунал, виновник преступленья!Да поразит тебя небесный гром!Свои подлоги и свои решеньяПодписываешь ты чужим пером,Из яда хладного творишь каменьяИ лицемерно прячешь свой сором,Под рясой руки всех твоих Неронов,Законников без правды и законов.

Приходит день и с пышным ритуаломТиранство выставляют напоказ,И всех на праздник радостным сигналомСзывает труб громоподобный глас,А чтобы весь народ рукоплескал им,Чтобы триумф восторгом всех потряс,Даруют отпущенье прегрешенийСобравшимся на торжество сожжений.

Театр богатый должен здесь открыться:Здесь погребение погибших слав,Великих дел позорная гробница,Языческой жестокости устав.Войска выводит Марс, их вереницаИдет, всю площадь блеском лат убрав,Дабы придать ей роскоши дешевойВ слепых очах сей черни бестолковой.

Сквозь путаницу переходов длинныхВ театр великой смерти он вступил,Где безнадежно вся толпа невинныхСтояла, будто выходцы могил.Там восседал синклит монахов чинных,Среди своих вооруженных сил,А там, на троне, вся гордыня Рима,Тупою чернию боготворима.

Медь высшей пробы, твердости мерило,На медленном огне испытан он,Как медный бык жестокого Перила[119].Страшнейшей казнью будет он казнен.Дивясь, луна свой взор в него вперила,Затмился перед чудом небосклон,Исчез и свет под черным покрывалом.Мир погребен во мраке небывалом.

Но чье перо, чей голос лебединый,Рисунок, стих и цвет, и звук, и строй,—Хотя бы Апеллесовы[120]картиныИли Орфея[121]плектрон[122]золотой,—Не осквернят алмазной сей вершины[123]Бессмертию ненужной похвалой?апрасен будет труд земных стремлений,Когда их не внушит небесный гений.

Антонио Энрикес Гомес (Antonio Enriquez Gomez) 1600—1662