Книга Каина - Александр Трокки

Всегда возникало что-то не к месту. Я это все и раньше слышал. Но я бы не стал отрицать всей важности подобного рода беседы. И когда кто-то, кто не торчал на джанке, начинает запросто разглагольствовать о джанки, меня переполняет презрение. Все не так просто, все эти звучащие здесь суждения, а суждения непосвященных кажутся глупыми и истеричными. Гнев и невинность… снова эти сестры-девственницы. Нет, когда нажимаешь поршень баяна и следишь, как светлая, с кровавыми жилками жидкость уходит в насадку, поступает в иглу и оттуда в вену, здесь дело не удовольствии, не только в нём. Дело не в одном приходе. Сам по себе ритуал: порошок в ложке, ватный шарик, поднесенная спичка, пузырящийся раствор, поступающий через ватный фильтр в баян, перетяжка вокруг руки, чтоб выступила вена. Часто колешься медленно, потому что встанешь с иглой в вене, и водишь поршнем вверх-вниз, вверх и вниз, чтоб в шприце крови набралось больше, чем героина — это всё не просто так, это рождение уважения ко всей химии отчуждения. Когда ширяешься, вставляет практически сразу… можно говорить о вспышке, о маленьком оргазме, прошелестевшем в кровеносных сосудах, в центральной нервной системе. Сразу же, и невзирая на предварительное состояние, человек вступает в «Крепость». В «Крепости» и даже перед лицом врага человек способен принять… Я вижу, как Фэй, в своей шубе, идет по вечернему городу, держась поближе к стенам домов. За каждым углом опасность. Полиция и ее агенты повсюду. Она движется, словно животное, охваченное мрачными предчувствиями, а к Полиции, и к тем ценностям, которые они стараются ей навязать, она испытывает неудержимое звериное презрение.

Несколько веков назад Фэй сожгли бы как ведьму, а она бы поливала с костра палачей бранью и проклятиями, растрепанные черные космы шевелятся, словно живые, от ужаса, мерцающие желтые глаза обезумели, и всё лицо, искажённое и страшное, горит ненавистью, которая преодолевает боль. Кто знает, как она может умереть сегодня? Пределы сузились. Тебя могут повесить за продажу наркотиков несовершеннолетним, или, что более вероятно, посадить на электрический стул. Возможно, именно так и суждено умереть Фэй, привязанной к крайне старомодному на вид креслу… Любопытный факт: смертоносный стул выглядит столь изящно и старомодно!

…Хрюкая от ненависти через пурпурные ноздри, её возмутительное туловище тлело бы синим дымом. Но в настоящий момент это одинокая и невзрачная фигура, быстро перемещающаяся по темным улицам, отчаянно ищущая себе местечко, нору, «Крепость». В этой комнатушке с низкими потолками я раньше часто говорил и Фэй, и Тому, что выхода нет, а когда принимаешь этот расклад, это уже само по себе начало. Я говорил о чуме, о землетрясении, как о потерявших актуальность, о смерти трагедии, отчего человек, ведущий дневник, стал более необходим, чем когда бы то ни было. Я убеждал их принять, терпеть, записывать. В качестве финального акта богохульства я призывал их быть готовыми нассать на огонь.

— Господи, — вдруг произнесла Фэй, — я б еще раз вмазалась.

— Это заразно. — предупредил я.

— Я завтра нарою лаве, — продолжала Фэй, — Джо, ты не стрельнёшь у Мойры центов десять? Я завтра смогу отдать. Завтра я еду в центр.

— Без мазы. Мы почти не разговариваем.

— А где твоя лодка? — спросил Том.

— Причал 72.

— Нам бы центов десять одолжить, — сказала Фэй. — Ведь можно хоть у кого-нибудь занять.

— Ты ж его вчера ограбила, — напомнил Том. — Почему бы тебе не сходить на улицу кого-нибудь снять?

— А ты думаешь, я не смогла бы?

Фэй уже за сорок, и с её меланхолическим выражением лица сложно заинтересовать сутенера… На такую покусится только Дракула. С тех пор, как она вернулась из Лексингтона (во второй раз), её подсадка сама собой усилилась. Изо дня в день я следил, как ее пути к отступлению отрезаются, и знал, скажи я ей: «Фэй, у тебя все меньше путей к отступлению», — она бы ответила, что понимает и что собирается завтра слезать. Ответ совершенно обоснованный для джанки. Фэй могла говорить о том, что собирается завтра слезать, никоим образом себя не компрометируя. На приходе она находилась в цитадели, и когда подобные суждения приходят на ум, они очевидны, совершенно незначимы, не соотносятся с ее эмоциональной жизнью. Она была цельной натурой. При разговоре с Фэй складывалось впечатление, что говоришь с секретарём её личного секретаря. Вопрос подсадки для нее не стоит. Это ее религия, а она единственная прихожанка. Это часто говорят про Фэй. Достучаться до нее становится все сложнее и сложнее. Не потому, что она не отвечает. Просто создается впечатление, что разговариваешь по телефону с секретаршей, а не с самой Фэй, и она, конечно же, не чувствует, что связана с чем-либо из того, о чём условлено между тобой и кем-то, кто отвечает.

— Да, детка, — говорит Фэй. Что означает «нет» или «может быть», или даже «да». Способ говорить отсутствует. Нет более систематического нигилизма, чем нигилизм джанки в Америке.

В те месяцы я часто ощущал себя безумным рыбаком, который нелепо старается подсечь ту единственную рыбу, которую я надеялся поймать всю жизнь. Не возьмусь утверждать, чувствует ли Фэй, что она свою рыбу упустила. По-моему, нет. Её движения это движения жёлтого хорька. В её осторожности всегда присутствует гибкость. Когда она наносит удар, она ударяет стремительно, одними зубами; она сотрет в порошок любого, когда она в отчаянии. Ее знали все в Виллидже, но она снова и снова возвращается в свою нору, целая и невредимая. Неважно, в какую нору. Под героином человек легко привыкает к любому новому ареалу. Можно жить на пороге, на чужом диване или кровати, или на полу, постоянно перемещаясь и время от времени возвращаясь в знакомые места. Фэй, у которой нет ничего своего кроме рюкзака со шмотьём, подстегиваемая своей жуткой страстью, более, чем кто-либо другой, является серым приведением этого района. Она всегда может затариться, и она стёрла в порошок всех. Она вызывает ужас, омерзение, негодование, невыразимый страх. Она копается в грязи чужих душ, она незваная гостья, что-то типа Флоренс Найтингейл подонков, она всегда на борту, со своим баяном и пакетиком героина. Она по ту сторону правды и лжи. Когда я думаю о ней, я думаю о её мягкой жёлтой, как у мопса, морде и фиолетовых кистях рук.

— Ни к чему, — сказал я, — нет уже никого. Нет смысла мозги себе компостировать.

— Мне б только во вкус войти. — ответила Фэй.

— У тебя какие планы, Джо? —