Самопознание Дзено - Итало Звево

— Да какая там шкура! — воскликнул я. — Кому нужна ваша шкура! — И затем обратился к доктору: — Предупредите, пожалуйста, эту женщину, чтобы она мне не докучала. Я взял с собой несколько книг и желаю, чтобы меня оставили в покое.

Доктор сделал Джованне краткое внушение. Желая оправдаться, она снова обратилась ко мне:

— У меня две дочки, совсем маленькие, я должна жить ради них.

— Стану я об вас руки марать! — ответил я тоном, который, конечно, не мог успокоить бедняжку.

Доктор отослал ее с каким-то поручением на самый верх, и, стараясь меня задобрить, предложил заменить ее кем-нибудь другим. Но при этом добавил:

— Она неплохая женщина. Я попрошу ее быть немного сдержаннее, и у вас не будет поводов для жалоб.

Желая показать, что мне совершенно безразлично, кто ко мне будет приставлен, я заявил, что согласен ее терпеть. Потом почувствовал, что мне необходимо успокоиться, и, вытащив из кармана предпоследнюю сигарету, жадно закурил. Доктору я объяснил, что сигарет у меня только две и что я собираюсь бросить курить ровно в полночь.

Жена попрощалась со мной вместе с доктором. Она сказала улыбаясь:

— Ну держись, раз уж решил!

В ее улыбке, которую я так любил, мне почудилась насмешка, и в ту же минуту в моей душе родилось чувство, которому суждено было обречь на самый жалкий провал столь серьезно предпринятую попытку. Мне сразу стало как-то не по себе, но что именно вызвало это неприятное ощущение, я понял лишь тогда, когда остался один. Ревность, дикая, мучительная ревность к молодому доктору! Он был красив, он был свободен! Его называли Венерой Медицинской. Почему бы моей жене в него не влюбиться? Когда они уходили, он шел за ней и не сводил глаз с ее ног, обутых в элегантные туфельки. Впервые с тех пор, как я женился, меня охватила ревность. Боже, что за тоска! Ревность, разумеется, была следствием нового для меня отвратительного положения узника. И я попробовал с ней бороться. Улыбка жены была ее обычной улыбкой, а вовсе не насмешкой по поводу того, что меня сумели удалить из дома. Да, это она заперла меня здесь, хоть и не придавала никакого значения моему пороку — но она сделала это, конечно, только ради моего же блага. А потом, кому, как не мне, знать, что влюбиться в мою жену не так-то просто? Если доктор смотрел на ее ноги, то, конечно, просто для того, чтобы запомнить, какие туфельки он должен купить своей любовнице. Однако последнюю сигарету я выкурил тут же, а было не двенадцать, а всего одиннадцать — час, невозможный для последней сигареты!

Я раскрыл книгу и попытался читать, но не мог понять ни одного слова. У меня началось что-то вроде галлюцинаций. На странице, на которую я устремил свой пристальный взгляд, вдруг появился портрет доктора Мули во всем блеске его красоты и элегантности. Мне стало невмоготу. Я позвал Джованну. Может, за разговором я немного успокоюсь.

Войдя, Джованна бросила на меня недоверчивый взгляд, и сразу же визгливо закричала:

— Не вздумайте отговаривать меня от выполнения моего долга!

Желая успокоить ее, я соврал, что и не помышлял об этом, и сказал, что мне просто надоело читать и захотелось немного поболтать. Я усадил ее напротив. Ужас, до чего она мне не нравилась — с этим ее старческим обликом и живыми, молодыми глазами, как это бывает у всех слабых животных. Мне стало жаль самого себя, вынужденного терпеть такое общество. Правда, я и на свободе не умел выбирать себе подходящую компанию, потому что обычно не я выбираю, а меня выбирают, как это сделала, например, моя жена.

Я попросил Джованну как-нибудь меня развлечь, и так как она заявила, что не знает ничего, заслуживающего моего внимания, попросил ее рассказать о своей семье, заметив, что почти все на этом свете имеют по крайней мере одну семью.

Она повиновалась и первым делом поведала мне, что вынуждена была отдать обеих своих дочерей в приют. Такое начало меня заинтересовало: мне показался забавным подобный итог восемнадцати месяцев беременности! Но в Джованне был слишком силен полемический дух, а потому я уже с трудом слушал ее, когда она принялась доказывать, что не могла поступить иначе, учитывая ничтожность ее заработка, и что доктор, заявивший недавно, будто двух крон в день ей вполне достаточно, раз всю ее семью содержит приют, был совершенно неправ.

— А остальное-то как же! — кричала Джованна. — Ведь дать им одежду и пищу — это еще не все!

И тут она пошла перечислять одно за другим все, что она должна была предоставить своим дочерям, но что именно, я не помню, ибо, желая оградить свой слух от ее визгливого голоса, я мысленно обратился к другим предметам. Однако этот голос все-таки резал мне ухо, а потому я решил, что имею право на некоторую компенсацию:

— Нельзя ли раздобыть где-нибудь сигарету? Хоть одну? Я заплачу вам за нее десять крон. Но только завтра, потому что с собой у меня нет ни одного сольдо.

Джованна была безумно напугана моей просьбой. Сначала она принялась кричать, потом вскочила со стула, чтобы бежать за санитаром.

Желая заставить ее замолчать, я тут же взял свою просьбу обратно и просто для того, чтобы что-нибудь сказать и вернуть себе утраченное достоинство, спросил:

— Ну, а выпивку какую-нибудь можно раздобыть в вашей тюрьме?

— Конечно, можно, — мгновенно ответила Джованна и, к моему удивлению, самым спокойным тоном, без всякого крика. — Уходя, доктор оставил для вас бутылку коньяка. Гляньте, вот она, совсем полная, еще закупоренная.

Я находился в таком положении, что выход мне виделся только один: напиться. Вот до чего довело меня доверие к жене!

В тот момент мне казалось, что порок курения не стоил тех усилий, которые я приложил, чтобы от него избавиться. Я уже полчаса не курил и даже не думал об этом, занятый мыслями насчет жены и доктора Мули. Следовательно, я излечивался, но как непоправимо я был смешон!

Я откупорил бутылку и налил в рюмку желтую жидкость. Джованна жадно смотрела мне в рот, но я поколебался, прежде чем налить и ей.

— А смогу я получить другую бутылку после того, как допью эту?

Все тем же любезным и обходительным тоном Джованна успокоила меня:

— Сколько понадобится, столько и получите! Чтобы ублаготворить вас, синьора, ведающая буфетом, обязана подняться даже в полночь.

Я никогда не страдал скупостью, и Джованна тут же получила полную до краев рюмку. Она осушила ее, не успев даже договорить до конца «спасибо», и сразу же вновь обратила свои живые глаза к бутылке. Так что она сама подала мне мысль ее напоить. Но это оказалось совсем нелегко!

Я не могу с точностью повторить все, что она поведала мне на своем чистом триестинском диалекте после нескольких рюмок, но у меня создалось впечатление, будто рядом со мной человек, слушать которого мне было бы даже приятно, если бы меня не отвлекали мои собственные заботы.

Прежде всего Джованна призналась, что именно так она и любит работать. Надо, чтобы каждый имел право часика два в день проводить в таком же удобном кресле, за бутылкой хорошего вина, из тех, что не приносят вреда.

Я сделал попытку поддержать беседу. Я спросил, была ли ее работа организована таким же образом при жизни мужа.

Она засмеялась. Когда был жив муж, он больше колотил ее, чем целовал, и по сравнению с тем, сколько ей приходилось работать на него, теперешняя жизнь кажется ей отдыхом даже после того, как сюда прибыл я со всеми своими болезнями.

Потом Джованна сделалась задумчивой и спросила — как я думаю, видят ли мертвые то, что делают живые. Я кивнул. Тогда она пожелала выяснить, могут ли мертвые, очутившись на небесах, узнать о том, что происходило в ту пору, когда они еще были живы.

Этот вопрос меня заинтересовал. Джованна задала его гораздо тише, чем предыдущий, — наверное, для того, чтобы ее не услышали мертвые.

— Ага, — сказал я, — так, значит, вы изменяли своему мужу!

Она попросила меня не кричать так громко, а потом призналась, что да, изменяла, по только в самые первые месяцы после свадьбы. Потом она привыкла к колотушкам и полюбила своего мужа.

Боясь, как бы разговор не иссяк, я спросил:

— Так, значит, ваша старшая дочь обязана своим появлением на свет не мужу, а кому-то другому?

Все так же шепотом Джованна призналась, что ей и самой это уже приходило в голову в связи с кое-каким внешним сходством. И ей очень больно, что она обманула мужа. Но говоря это, она все время смеялась, потому что есть вещи, которые смешны, даже если причиняют боль. Правда, больно ей стало только после его смерти, потому что раньше, когда он ничего не знал, это просто не имело значения.

Движимый какой-то братской симпатией, я попытался облегчить ее боль и сказал ей, что, по моему мнению, мертвые знают все, но на некоторые вещи им просто наплевать.

— Только живые из-за них страдают! — воскликнул я, стукнув кулаком по столу.

При этом я ушиб руку, а ничто так не способствует рождению новых мыслей, как физическая боль. Мне вдруг представилось весьма вероятным, что, покуда я терзаюсь мыслями о том, что моя жена воспользуется моим отсутствием и изменит мне с доктором, доктор, быть может, до сих пор находится в клинике, и, удостоверясь в этом, я мог бы вернуть себе спокойствие. Я попросил Джованну пойти посмотреть, здесь ли он, объяснив, что мне нужно ему что-то сказать, и пообещал ей за это в награду целую бутылку. Она заявила, что не любит пить так много, однако повиновалась, и я услышал, как она, цепляясь за стенку, карабкается на третий этаж, чтобы выбраться из нашей тюрьмы. Потом она спустилась обратно, но по дороге поскользнулась и упала, наделав много шуму.