Семья Тибо.Том 1 - Роже Мартен дю Гар

— Тебе нельзя ее не принять, — сказал Антуан, бросив взгляд на карточку.

Господин Тибо готов был вспылить. Но тотчас овладел собой и обратился к священникам:

— Госпожа де Фонтанен! Что поделаешь, господа! Мы должны оказывать уважение женщине, кем бы она ни была. А эта женщина, что ни говори, — мать!

— Как? Мать? — буркнул г-н Шаль, но так тихо, будто беседовал с самим собой.

Господин Тибо сказал:

— Пусть эта дама войдет.

И когда горничная ввела посетительницу, он встал и церемонно поклонился.

Госпожа де Фонтанен никак не ожидала застать здесь такое общество. Она задержалась в нерешительности на пороге, потом шагнула в направлении Мадемуазель; та вскочила с места и уставилась на протестантку перепуганным взглядом; в ее глазах больше не было томности, теперь они делали ее похожей скорее на курицу, чем на лань.

— Госпожа Тибо, если я не ошибаюсь? — пробормотала г-жа де Фонтанен.

— Нет, сударыня, — поспешно сказал Антуан. Это — мадемуазель де Вез, которая живет с нами вот уже четырнадцать лет, со дня смерти моей матери, и которая нас воспитала, моего брата и меня.

Господин Тибо представил мужчин.

— Прошу извинить, что я побеспокоила вас, сударь, — сказала г-жа де Фонтанен, смущенная устремленными на нее взглядами, но тем не менее сохраняя непринужденность. — Я пришла узнать, не было ли с утра… Мы с вами в равной степени переживаем горе, сударь, и я подумала, что было бы хорошо… объединить наши усилия. Разве я не права? — прибавила она с приветливой и грустной улыбкой. Но ее открытый взгляд, искавший встречи со взглядом г-на Тибо, наткнулся на слепую маску.

Тогда она перевела глаза на Антуана; хотя завершение их предыдущего разговора оставило после себя чуть заметный холодок, его хмурое честное лицо притягивало ее. Да и он с первой же минуты, как она вошла в комнату, ощутил, что между ними существует своего рода союз. Он подошел к ней.

— А наша маленькая больная, как она себя чувствует?

Господин Тибо его прервал. Он подергивал головой, высвобождая подбородок и лишь этим движением выдавая, как он возбужден. Он повернулся всем туловищем к г-же де Фонтанен и начал, подчеркивая каждое слово:

— Нужно ли говорить, сударыня, что я, как никто другой, понимаю вашу тревогу? Как я уже заявил собравшимся здесь господам, об этих несчастных детях нельзя думать без душевной боли. Однако, сударыня, я утверждаю, не колеблясь ни секунды: совместные действия вряд ли желательны. Разумеется, действовать нужно; нужно, чтобы их нашли; но разве не лучше вести наши поиски раздельно? Иными словами: не следует ли нам больше всего опасаться нескромности журналистов? Не удивляйтесь, что я говорю с вами языком человека, который в силу своего положения обязан соблюдать некоторую осторожность в отношении прессы и общественного мнения… Разве я боюсь за себя? Конечно, нет! Я, слава богу, выше всей той мелкой возни, какую непременно поднимет враждебная партия. Но они бы хотели опорочить в моем лице дело, которому я служу. И, кроме того, я думаю о своем сыне. Не обязан ли я любой ценой избежать того, чтобы в этой столь щекотливой истории было рядом с нашим именем названо другое какое-то имя? Разве первейший мой долг не состоит в том, чтобы никогда и никто впоследствии не мог бросить ему в лицо упрека в отношениях некоторого рода — отношениях совершенно случайных, я знаю, но характер каковых является, прошу извинить за резкость, в высшей степени… предосудительным? — Приоткрыв на секунду веки, он заключил, обращаясь к аббату Векару: — Или вы иного мнения, господа?

Госпожа де Фонтанен побледнела. Она смотрела то на аббатов, то на Мадемуазель, то на Антуана; ее взгляд наталкивался на немые лица. Она воскликнула:

О, я вижу, сударь, что… — У нее перехватило горло; сделав над собой усилие, она продолжала: — Я вижу, что подозрения господина Кийяра… — Она опять замолчала. — Этот господин Кийяр жалкий человек, да-да, жалкий, жалкий! — вскричала она наконец с горькой улыбкой.

Лицо г-на Тибо оставалось непроницаемо; его вялая рука приподнялась в сторону аббата Бино, словно для того, чтобы призвать его в свидетели и дать ему слово. Аббат ринулся в бой с пылкостью шавки:

— Мы позволим себе заметить, сударыня, что вы отвергаете прискорбные утверждения господина Кийяра, даже не зная, в сущности, тех обвинений, которые нависли над вашим сыном…

Смерив аббата Бино взглядом, г-жа де Фонтанен, по-прежнему доверяясь чутью, повернулась к аббату Векару. Выражение, с которым он смотрел на нее, было исполнено приятности. Застывшее лицо, удлиненное остатками волос, которые топорщились вокруг лысины, выдавало возраст аббата — примерно около пятидесяти. Тронутый немым призывом еретички, он поспешил вмешаться:

— Все мы понимаем, сударыня, как тягостен для вас этот разговор. Доверие, которое вы питаете к своему сыну, достойно величайшего восхищения… И величайшего уважения… — добавил аббат; у него была привычка во время речи подносить указательный палец к губам. — И, однако, сударыня, факты, увы…

— Факты, — подхватил аббат Бино уже более слащаво, точно собрат задал ему тон, — разрешите вам сказать, сударыня, факты весьма удручающи.

— Прошу вас, сударь, — прошептала г-жа де Фонтанен, отвернувшись.

Но аббат уже не мог удержаться.

— Впрочем, вот вам улика! — вскричал он, выпустил из рук шляпу и достал из-за пояса серую тетрадь с красным обрезом. — Только взгляните сюда, сударыня: как это ни жестоко лишать вас иллюзий, но мы считаем, что это полезно, ибо раскроет вам глаза!

Он сделал два шага по направлению к ней, чтобы заставить ее взять тетрадь. Но она поднялась.

— Я не прочту ни строчки, господа. Вторгаться в секреты ребенка, публично, без его ведома, не давая ему возможности ничего объяснить! Я не привыкла с ним так обращаться.

Аббат Бино остановился с протянутой рукой, на его тонких губах зазмеилась обиженная улыбка.

— Мы не настаиваем, — проговорил он наконец насмешливым тоном.

Положив тетрадь на стол, он взял свою шляпу и сел. Антуану захотелось схватить его за плечи и выставить вон. Его глаза, полные неприязни, встретились на миг с глазами аббата Векара и прочитали в них сочувствие.

Однако поведение г-жи де Фонтанен изменилось; с высоко поднятой головой, всем своим видом выражая вызов, она подошла к г-ну Тибо, который по-прежнему сидел в кресле.

— Этот спор ни к чему не приведет, сударь. Я пришла лишь затем, чтобы узнать, что вы собираетесь делать. Моего мужа сейчас нет в Париже, мне приходится рассчитывать только на себя… Прежде всего мне хотелось вам сказать, что, по-моему, не следовало бы прибегать к помощи полиции…

— Полиции? — живо перебил ее г-н Тибо и в раздражении встал. — Да неужто вы полагаете, сударыня, что в данную минуту полиция всех департаментов не поднята на ноги? Я лично звонил утром начальнику канцелярии префекта с просьбой, чтобы были приняты все меры — с максимальным соблюдением тайны… Я телеграфировал в мэрию Мезон-Лаффита, на тот случай, если беглецы вздумают укрыться в местности, которая хорошо знакома обоим. Предупреждены железнодорожные компании, пограничные посты, морские порты. Но, сударыня, если бы не мое стремление любой ценой избежать огласки, разве не было бы полезнее всего в целях воспитания этих негодяев, чтобы их доставили к нам в наручниках, под конвоем жандармов? Разве это не напомнило бы им, что есть еще в нашей несчастной стране некое подобие правосудия, способное поддержать отцовскую власть?

Не отвечая, г-жа де Фонтанен попрощалась и направилась к дверям. Г-н Тибо спохватился:

— Во всяком случае, сударыня, будьте уверены, как только мы хоть что-нибудь узнаем, мой сын тотчас поставит вас в известность.

Она слегка наклонила голову и вышла, сопровождаемая Антуаном; следом за ними вышел и г-н Тибо.

— Гугенотка! — ухмыльнулся аббат Бино, когда она скрылась за дверью.

Аббат Векар не мог удержать осуждающего жеста.

— Как? Гугенотка? — пробурчал г-н Шаль и отпрянул, будто ступил ногой в лужу Варфоломеевской ночи{7}.

IV

Госпожа де Фонтанен вернулась домой. Женни дремала в своей кровати; приподняв пылающее лицо, она вопросительно глянула на мать и снова закрыла глаза.

Уведи Блоху, мне от шума становится хуже.

Госпожа де Фонтанен прошла к себе в комнату и, почувствовав головокружение, села, даже не сняв перчаток. Может быть, у нее тоже начинается жар? Нужно быть спокойной, сильной, не терять веры… Ее голова склонилась в молитве. Когда она выпрямилась, все ее действия обрели одну цель: отыскать мужа, вызвать его.

Она вышла в переднюю, задержалась в нерешительности перед закрытой дверью, отворила ее. В комнате застоялся нежилой дух, было прохладно; слышался кисловатый аромат вербены, мелиссы, припахивало туалетной водой. Она раздвинула шторы. Посреди комнаты стоял письменный стол; на бюваре тонким слоем лежала пыль, — и никакой записки, ни адреса, ничего. Ключи торчали на своих местах. Хозяин комнаты отнюдь не страдал скрытностью. Она выдвинула ящик письменного стола — ворох писем, несколько фотографий, веер, а в углу, жалким комком, черная шелковая перчатка… Ее рука застыла на краю стола. В памяти внезапно возникла картина, внимание рассеялось, взгляд устремился вдаль… Два года назад летним вечером она ехала вдоль набережных в трамвае, и ей показалось, что она видит, — она даже привстала со своего места, — что она видит Жерома, своего мужа; она узнала его, он стоял возле какой-то женщины, да-да, стоял, склонившись над молодой женщиной, которая плакала на скамейке! И с тех пор сотни раз ее воображение кружило вокруг этой сцены, промелькнувшей за какую-то долю секунды, и с жестоким удовлетворением восстанавливало мельчайшие ее детали: пошлое горе женщины, ее упавшая шляпа и большой белый платок, который та поспешно вытащила из юбки, но главное — фигура Жерома! Ах, она была уверена, что угадала по поведению мужа, какие чувства обуревали его в тот вечер! Тут, несомненно, было и сострадание, — ведь она знала, как легко его можно растрогать; и раздражение, оттого что его втянули в скандал посреди людной улицы; и, уж конечно, — жестокость! Да! Он стоял, чуть наклонившись, и в его напряженной позе она ясно увидела эгоистический расчет любовника, которому любовница до смерти надоела, который стремится уже к новым похождениям и который, несмотря на жалость, несмотря на тайный стыд, уже прикинул, как использовать к своей выгоде эти слезы, чтобы тут же, на месте, окончательно завершить разрыв! Все это явственно предстало перед ней в тот миг, и всякий раз, как это наваждение опять овладевало ею, у нее кружилась голова и подкашивались ноги.