Отравленная совесть - Александр Амфитеатров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Митя. Раньше этого никогда не бывало.
Сердецкій. Странно. Совсѣмъ не похоже на нее.
Лида. Вотъ съ тѣхъ поръ и нашло на маму. Ничѣмъ не можемъ угодить: такая стала непостоянная. Приласкаешься къ ней, — недовольна: оставь! не надоѣдай! ты меня утомляешь! Оставишь ее въ покоѣ обижается: ты меня не любишь, ты неблагодарная! вы всѣ неблагодарные! если бы вы понимали, что я для васъ сдѣлала.
Митя. Неблагодарностью она всего чаще насъ попрекаетъ. А какіе же мы неблагодарные? Мы на маму только-что не молимся.
Лида. Истерики у мамы каждый день. Но ужъ вчера было хуже всѣхъ дней. Досталось отъ мамы и намъ, и папѣ. И вѣдь изъ-за какихъ пустяковъ!
Митя. Я безъ спроса ушелъ къ Петру Дмитріевичу.
Лида. Ахъ, разлюбила мама, совсѣмъ разлюбила Петра Дмитріевича. И въ чемъ только онъ могъ провиниться, не понимаю?
Митя. Встрѣчаетъ его холодно, молчитъ при немъ, едва отвѣчаетъ на вопросы.
Лида. А намъ безъ него скучно: онъ веселый, смѣшной, добрый…
Митя. Намедни, на именины, подарилъ онъ мнѣ револьверъ, тоже что было шума!
Сердецкій. Ну, револьверъ-то тебѣ, и въ самомъ дѣлѣ лишній. Еще застрѣлишь себя нечаянно.
Митя. Помилуйте, Аркадій Николаевичъ! Маленькій я, что ли? Да я въ тиръ пулю на пулю сажаю… Весь классъ спросите. Я такой!
Лида. Раньше, мама сама обѣщала ему подарить.
Митя. А тутъ разсердилась, что отъ Петра Дмитріевича, и отняла.
Лида. Въ столъ къ себѣ заперла. Тоже говорить, что онъ себя застрѣлитъ.
Митя. А я пулю на пулю… Вы, Аркадій Николаевичъ, попросите, чтобы отдала.
Сердецкій. Хорошо, голубчикъ.
Митя. А то я всему классу разсказалъ, что у меня револьверъ… дразнить станутъ, что хвастаю. Да, наконецъ, не вѣкъ мнѣ быть гимназистомъ… Какой же я буду студентъ, если безъ револьвера?
Голосъ Людмилы Александровны:
Лида! Митя!
Сердецкій. Мама зоветъ. Идите.
Дѣти уходятъ. Голосъ Людмилы Александровны:
Кто изъ васъ опятъ взялъ мои газеты?
Митя. Я мамочка… я думалъ…
Людмила Александровна. Вѣдь это же несносно, наконецъ! Сколько разъ просила не трогать…
Сердецкій. Какой раздраженный тонъ… И изъ-за такихъ пустяковъ?
Верховскій и Синевъ выходятъ изъ кабинета, въ горячей бесѣдѣ.
Верховскій. Что ты ко мнѣ присталъ? "Больна, больна". Знаю безъ тебя, что больна.
Синевъ. А, если знаете, лечите. Нельзя такъ… Здравствуйте, Аркадій Николаевичъ.
Верховскій. Вотъ-съ, не угодно ли? Яйца курицу учатъ. Вздумалъ читать мнѣ нотаціи за Людмилу. Да кому она ближе-то — тебѣ или мнѣ? кто ей мужъ-то? ты или я?
Синевъ. Но если у васъ не хватаетъ характера повліять на нее?
Верховскій. А ты сунься къ ней со своимъ вліяніемъ, пожалуйста, сунься. Посмотрю я, много ли отъ тебя останется. Пойми, до того дошло, что спросишь ее о здоровьи такъ и вспыхнетъ порохомъ. Вчера даже прикрикнула на меня: нечего, говорить, интересоваться мною. Умру, — успѣете похоронить… Меня такъ всего и перевернуло… Второй день не могу забыть… Ну, да въ сторону это. Авось, Богъ милостивъ, все образуется какъ-нибудь, а спорами дѣла не поправишь. Разскажи-ка лучше свои новости. Двигается ревизановское дѣло или по-прежнему ни взадъ, ни впередъ?
Синевъ. Изсушило оно меня, Степанъ Ильичъ, не радъ, что и поручили.
Сердецкій. Какъ? оно у васъ? Вотъ интересно.
Верховскій. А вы не знали?
Сердецкій. Я только-что изъ деревни.
Верховскій. Людмила говорила мнѣ, что встретила васъ у Елены Львовны. Ну, что, дорогой Аркадій Николаевичъ, какъ вы ее нашли?
Сердецкій. Людмилу Александровну?
Верховскій. Да. Какова она была тамъ?
Сердецкій. Да, нехороша, очень нехороша…
Синевъ. Вы въ одно время съѣхались въ Осиновкѣ?
Сердецкій. Не совсѣмъ. Я пріѣхалъ къ Еленѣ Львовнѣ четвертаго октября, а Людмила Александровна двумя днями позже, шестого.
Верховскій. Какъ шестого? Вы путаете, голубчикъ: пятаго, а не шестого.
Сердецкій. Шестого, Степанъ Ильичъ, я отлично помню.
Синевъ. Нѣтъ, вы ошибаетесь. Дѣйствительно пятаго. Я самъ, провожалъ. Людмилу Александровну на вокзалъ, потомъ, обѣдалъ съ товарищами въ Эрмитажѣ, потомъ поѣхалъ къ покойному Ревизанову, а въ ночь съ пятаго на шестое и зарѣзали его, бѣднягу…
Сердецкій. Можетъ быть… Да, да. Конечно, вы правы… Память иногда измѣняетъ мнѣ.
Синевъ (Верховскому). Дикое, Степанъ Ильичъ, фантастическое дѣло. Глупо, просто и непроницаемо. Ни малѣйшихъ слѣдовъ. Пришла таинственная незнакомка, воткнула человѣку ножъ между реберъ, ушла и канула въ воду…
Сердецкій. А что съ наѣздницею, съ этой Леони? Такъ, кажется, ее зовутъ?
Синевъ. Да. Ее освободили.
Сердецкій. Но я читалъ: Ревизановъ убитъ ея кинжаломъ, y нихъ въ вечеръ предъ убійствомъ вышла крупная ссора?
Синевъ. Совершенно вѣрно. Тѣмъ не менѣе она внѣ подозрѣній. Она доказала свое аlibi.
Верховскій. Просто голова идетъ кругомъ. Кто же убилъ?
Синевъ. Чортъ убилъ. Только на него и остается свалить, благо, все стерпитъ.
Сердецкій. Такъ что вы теряете надежду найти убійцу?
Людмила Александровна показывается въ дверяхъ направо.
Синевъ. Почти. А славный бы случай отличиться. Выслужился бы.
Людмила Александровна. Выслужиться чужимъ горемъ, чужою гибелью? Я считала васъ добрѣе, Петръ Дмитріевичъ.
Синевъ. Что же мнѣ дѣлать, кузина, если мое рукомесло такое, чтобы "ташшить и не пушшать"? Да гдѣ ужъ. Самъ Вельзевулъ сломитъ ногу въ этой путаницѣ… Вы поймите: ушла она изъ гостиницы…
Людмила Александровна. Петръ Дмитріевичъ, вы уже двадцать разъ терзали мои нервы этою трагедіей. Пощадите отъ двадцать перваго.
Синевъ. Слышите, Аркадій Николаевичъ, какъ она меня піявитъ? И теперь она со мною всегда въ такомъ миломъ тонъ.
Людмила Александровна. Что вы сочиняете?
Синевъ. Сочиняю? Нѣтъ, извините. Жаловаться, такъ жаловаться. Мнѣ отъ васъ житья нѣтъ. Вы на меня смотрите, какъ строфокамилъ на мышь пустыни: амъ — и нѣтъ меня. Главное, не приложу ума, за что?.. Вѣдь я невиненъ, какъ новорожденный кроликъ.
Лида (входить). Мама, Олимпіада Алексѣевна заѣхала за тобою кататься.
Людмила Александровна (нѣсколько мягче чѣмъ ранѣе говорила). Гдѣ же она?
Лида. Сидитъ въ классной, говоритъ съ Митей. Послала меня просить тебя, чтобы одѣвалась.
Людмила Александровна. Хорошо, скажи, что сейчасъ буду готова… Проси ее пока ко мнѣ.
Лида уходитъ.
Степанъ Ильичъ, мнѣ денегъ надо.
Верховскій. Сколько угодно, матушка, сколько угодно. Но… ты опять куда-то съ Липкой?
Людмила Александровна. Да, ѣдемъ кататься, а потомъ за покупками. Можетъ быть, въ оперетку сегодня вечеромъ поѣдемъ.
Верховскій. Значить, на весь день?
Людмила Александровна. Можетъ быть, и на весь день.
Верховскій. Воля твоя, Людмила Александровна, а я этого не понимаю. То есть до чего, въ послѣднее время, распустила себя эта Олимпіада, вы, Аркадій Николаевичъ, и вообразить не можете. Вся Москва кричитъ объ ея безпутствахъ. Тамъ и докторъ какой-то, и скрипачъ, и піанистъ. А Милочка, чѣмъ бы обуздать ее, да образумить…
Людмила Александровна. Оставьте Липу въ покоѣ. Кому она мѣшаетъ?
Верховскій. Милочка, да вѣдь безобразно, скверно, безсовѣстно… Совѣсть въ ней, совѣсть пробудить надо.
Людмила Александровна. Совѣсть?.. А какая польза будетъ, если въ ней проснется совѣсть? Теперь она весела, счастлива, а тогда одною унылою и печальною Магдалиною будетъ больше въ Москвѣ только и всего.
Синевъ. Что это вы, Людмила Александровна? Съ подобными парадоксами можно Богъ знаетъ куда дойти. Если сегодня хорошо, чтобы совѣсть спала, такъ завтра, пожалуй, покажется еще лучше, чтобы ея вовсе не было.
Людмила Александровна. Не мнѣ отрицать совѣсть, Петръ Дмитріевичъ. Я всю жизнь прожила по совѣсти. Вы приписываете мнѣ мысли, которыхъ я не имѣла. Я сказала только, что у кого нечиста совѣсть, счастливъ онъ, если ея не чувствуетъ. Вотъ что. И если совѣсть грызетъ душу, я… я не знаю… мнѣ кажется… можно пуститься, на что хотите, — на пьянство, на развратъ, только бы не слыхать ея. только бы забыть. Липа счастливица. Она грѣшить, даже не подозрѣвая, что она грѣшница. Ну, и оставьте ее. Это ей надо для ея счастья, пусть будетъ счастлива.
Синевъ. Помилуйте, Людмила Александровна. По вашей логикъ, — другому понадобится для своего счастья людей убивать… Что же? пусть убиваетъ?