Это мужской мир, подруга! - Татьяна Веденская

– Ты просто динозавр, – обзывалась она, когда я спрашивала, что изображено на том или ином полотне. – Это ж экспрессия, нерв.

– Нерв? Где? – еще старательнее вглядывалась я. В МГУ мы достаточно много внимания уделяли истории мирового искусства, и хотя я, скучая, большую часть курса пропустила мимо ушей, в моем подсознании осели Рембрандт и Леонардо. Кандинского я как-то не запомнила. Прогуляла, наверное. Но в сравнении с Варечкой и он был бы просто натуралистом.

– Знаешь, именно из-за таких, как ты, весь Арбат завешан дерьмовыми фруктовыми натюрмортами и дешевыми акварелями. Ты – убийца творческого начала.

– Ну, приехали, – смеялась я. – Я мешаю тебе рисовать?

– Не рисовать, а писать.

– Отлично, писать! Кто тебе мешает писать?

– У меня творческий кризис! – фыркала Варечка. – У меня конфликт с окружающей действительностью. Она слишком плоская и линейная!

– Это моя грудь – плоская и линейная, а ты ленишься. Что, трудно тебе нарисова... написать какой-нибудь пейзажик?

– Пейзажик? Боже мой, кого я пустила к себе в дом! – воздевала руки к небу Варечка. Ее смешное немного детское круглое лицо искажала гримаса подлинного (ну, почти подлинного) отчаяния. – Ты хоть понимаешь, что в нашем веке живопись больше не должна фиксировать реальность?

– Что? Почему?

– Да потому что для этого есть фотоаппарат! – заводилась Варя.

Впрочем, все это было не более чем секундным возмущением. Ее раздражение исчезало так же, как круги на воде.

В общем, Варечка жила в ожидании мирового успеха, а чтобы ожидать с комфортом, она сдавала внаем «лишние» две комнаты. Жизнь профессионального рантье она вела уже несколько лет, после смерти матери. Когда она вспоминала о маме, можно было почти воочию увидеть, как многотонный груз опускался на Варины плечи, а грусть стирала улыбку с ее лица. Она оставалась спокойна, говоря, что мать у нее была – мировой товарищ, но в ее голосе было столько нежности, что я начинала подозревать, насколько пустыми и формальными были мои собственные отношения с матерью. Варечка маму любила, я – честно говоря, только жалела. Но к моей жалости примешивалась серьезная доля презрения. Особенно сейчас, сидя на подоконнике и глядя на огни фонарей на Патриарших, я поражалась, как можно было променять свободу, право на тихие уютные вечера с самой собой на сумочки, массажистов и сомнительные радости заграничных пляжей. Все это бессмысленно, если за этим стоит грузный человек с квадратным подбородком, который в любой момент твоей жизни может вытереть о тебя ноги.

Несмотря на кажущуюся простоту и доступность, Варечка была человеком весьма своеобразным. Она выросла тут, на Патриарших, в квартире, которую когда-то получил ее дед – материн отец, зам какого-то министра по вопросам культуры. Варечка ходила в спецшколу, с детства владела английским и французским языками и знала наизусть огромное количество стихов. Часть из них были матерными и жутко пошлыми, вторая половина – лучшие сочинения Цветаевой, Пастернака и Вознесенского. Правда, матерные стихи она читала чаще и с большим удовольствием.

– Мажорская кровь мне мешает, – частенько говорила Варечка. – Уводит от народа! Вот и борюсь.

– Успешно, кстати, – смеялась я до слез от ее частушек. Ее коронная была: «Я в концертный зал попала, слушала Бетховена – только время зря пропало, ну, б..., и х...на!» Ее дед умер так давно, что Варя даже не помнила его лица. Отсоединенные от кормушки, со временем они с мамой подрастеряли былой шик, а в итоге от всего Клондайка осталась только эта вот квартира. Варя давала несколько объявлений в неделю, во всяких журналах и интернет-сайтах – на английском, исключительно для иностранцев. «Уютные частные апартаменты с полупансионом для желающих ощутить истинный вкус жизни в центре Москвы». Под столь привычным слуху иностранных туристов понятием «полупансион» Варечка имела в виду следующее:

– Можете пользоваться стиральной машинкой и холодильником. Что найдете – ваше. Что оставите – мое. – Уловка работала, а кроме того, слава о веселой Varechke шла впереди нее, и квартиру периодически наполняли реки, фонтаны и ручьи студентов, молодоженов, туристов-экстремалов со всех концов земного шара. В нашей квартире можно было, встретив утро на кухне с весело щебечущими подружками-итальянками, закончить день в долгой философской беседе с немецким юнцом в удобной кожаной обуви и с потертым рюкзаком за спиной. В основном это были студенты и молодые супружеские пары, которые прилетали в город на несколько дней, щебетали на нашей кухне на самых разных языках, размахивали путеводителями и восхищались Кремлем, Новодевичьим монастырем и красивыми девушками. Последнее определение частенько, как это ни было для меня странно, относилось ко мне. Язык проблемой не являлся, Варечка говорила свободно и, кажется, даже материлась на нескольких языках мира, а я часто объяснялась жестами. Смех, атмосфера праздника, красота Патриарших прудов – все это было понятно и без перевода. Для особо любознательных на кухне всегда лежали словари и разговорники.

– Почему иностранцы? – спросила я ее как-то еще в самом начале нашего знакомства.

– С них можно драть втридорога, и они крайне редко напиваются до свинообразного состояния, – объяснила мне Варечка.

В летние дни квартира пользовалась повышенным спросом, так что мы с Варечкой делили мою малюсенькую комнатку на двоих, теснясь на скрипучей кровати. Тогда Варечка снимала какой-то процент с моей собственной платы. Но в основном она занимала комнату с балконом, а я наслаждалась своей микрорезиденцией. И ни разу, ни разу еще до сегодняшнего дня, я не пожалела, что в свое время, год назад, я не пошла на поводу у отца и не вышла замуж. Эта жизнь, хоть и сведенная к паре джинсов и одному трикотажному платью, нравилась мне больше. Правда, до этого дня мне еще не приходилось обращаться с заявлением в милицию.

– Слушай, может, ему яйца оторвать? – предложила Варечка, когда я поделилась с ней тем, что произошло сегодня на работе.

– Кому именно? – вздохнула я. – Мудвину, следователю или папаше моему? Может, еще и Никитке оторвать за компанию, чтоб уж был комплект?

– Да уж, целая яичница получается, – хмыкнула Варечка, наливая себе в бокал остатки красного вина, бутылка которого уцелела в секретере. Эндрю хоть и французский коммунист, а вкус у него отменный, у чертяки. Вино было вкусным, я выпила почти всю бутылку, пока Варечка ехала домой.

– Самое поганое, что завтра мне на работу. Даже не представляю, как я туда пойду. А что, если он опять меня вызовет? – волновалась я. – И вообще, мне теперь хочется оттуда уволиться, но я не могу представить, где прямо сейчас найти место с нормальной зарплатой.