Похороны Мойше Дорфера. Убийство на бульваре Бен-Маймон или письма из розовой папки - Цигельман Яков

— Как софиты попали за кулисы? Кто позволил?

За кулисами — сцена. «Сцена за кулисами».

В центре: помпезно-кубическое здание с классическими колоннами. На ступеньках у входа — хор. Вокруг — заасфальтированное болото, коричневые деревянные дома, подчеркивающие помпезность центрального здания.

Пыль; вся сцена прикрыта тонко-пыльной завесой. Сквозь дырки в завесе, очень рельефно и контрастно, как на переводной картинке, проявляются иногда действующие лица и видны второстепенные детали сцены.

В действии участвуют: мертвый Мойше, скорбящая Люба, сын Мойше, сочувствующий хор, гермафродитка, оркестр.

Хор: реагирует; в руках — скорбные и восторженные маски. Гермафродитка: плачет и повторяет «милый, милый», завидев ее, хор фыркает и отворачивается.

Оркестр: временами рявкает Шопена.

Действие начинается; хор надевает восторженные маски и обступает своего хорега. Хорег рассказывает, как ему удалось добиться у властей разрешения поместить в этом здании гроб с телом Мойше. Слов хорега почти не слышно, хор повторяет заключительные слова патетических периодов: «Сейчас привезут!» Когда хор произносит это в третий раз, въезжает грузовик. Гроб сгружают, как очень тяжелый ящик; судорожными движениями хор старается помочь грузчикам.

Хор расступается, и по ступенькам поднимаются грузчики с гробом.

Хор втягивается в здание.

Через полторы секунды оркестр рявкает Шопена.

Вновь появляется хор.

Входит пьяный Ицик, присоединяется к хору.

Тихонько, боком пробирается плачущая, пьяная гермафродитка и входит в здание; она в женском платье.

Входят Люба и сын Мойше. Хор поворачивает к ним скорбящие маски. Рявкает оркестр, и потому неслышно, что хорег говорит Любе. Он берет Любу под руку и уходит с ней в здание.

Антракт; хор распадается на группы, сквозь дырки в пыльной завесе видно, что группы, зажав маски подмышкой, спокойно обсуждают свои насущно-личные дела, курят и так далее.

Все предыдущее действие занимает немного времени; основное время зрителей уходит на разглядывание хористов, монотонно перемещающихся по сцене. Когда антракт на сцене заканчивается, выносят и укладывают гроб в автокатафалк.

Входят Люба с сыном, хорег, оркестр; некоторые хористы, составл <ющие фон внутри здания.

Катафалк трогается; хор, составив «шествие», медленно следует за катафалком.

Некоторое время сцена пуста.

Сторож помпезного здания выводит заплаканную до обморока гермафродитку. Сморкаясь, она садится на ступеньки. Вытирает лицо платком и судорожно стонет: «милый, милый». Сторож запирает дверь и уходит. Гермафродитка рыдает, потом шатаясь уходит. Пыль плотно закрывает здание помпезно-классического стиля.

Кулисы задвигаются за кулисы. На сцене пыльная улица и траурное шествие.

— Снилось мне, что я иду по красной дороге под жарким солнцем: я ищу Храм.

— А найдешь торжище… И Храм ли ты ищешь? Может быть, тебе просто скучно?

— Да, мне скучно: ты часто повторяешь «может быть». Ты всегда не уверен.

— Почему мы не знаем, правильны ли наши поступки? И мысли верны ли?

— Как будто в мареве миазмов, гнилых испарений…

— …очертания размыты, и нет граней…

— Почему это?

— Наверно, от почвы…

— Снова «наверно»! Еще раз «может быть»!

— Откуда я могу знать! Я не жил иначе…

— Брал сегодня репортаж из загса. Спрашиваю, между прочим: «А что, еврейские имена дают детям?» «Редко, говорит, а когда хотят дать, мы отговариваем. Все равно придет какой-нибудь Самуил менять имя на Сергей. Зачем же, говорит, давать еврейские имена, если есть хорошие русские: Сергей, Николай, Георгий, или женские вот: Лида, Галя, Нина? У нас, говорит, списочек есть хороших русских имен». Дура!

— Дура? Она-то дура…

— Что сказал Мойше перед смертью?

— Он умер без сознания…

— Мне звонили из управления культуры. Просят поехать в Биджан. Там готовится смотр областной самодеятельности, нужна вывеска на идиш для клуба.

— Раз нужно — поезжай!

— Не поеду. Пошли они!.. Не уверен, что мне это нужно…

— Слыхали? На улице Димитрова убили старуху Блюмкину. Девять ударов молотком — вся искромсана! Они еще и изнасиловали ее!

— Боже мой! За что?

— Петр Семеныч, лейтенант, говорит, что это провокация сионистов. Вместе с милицией делом занимается следователь КГБ.

— От них всего можно ожидать!

— От кого?

— От сионистов, конечно.

— Вы с ума сошли! Откуда у нас сионисты?

— Не знаю откуда, но раз милиция и КГБ…

— Среди досрочно освобожденных надо искать, среди уголовников!

— А вы пойдите, скажите — где надо искать, если так все знаете.

— Гершков, вы — сумасшедший!

— О! Наш Пеллер — большая государственная ценность! Депутат Верховного Совета! Герой Труда… Заболел он — его в кремлевскую больницу положили. Был как раз пленум. Шапиро и Черный, секретарь крайкома, пришли его навестить. А когда ушли, генерал-лейтенант, сосед Володи по палате, спрашивает: «Кто такой этот маленький, черненький? Секретарь обкома? А я думал, он спичками торгует, этот жидок». Пеллер взвился. Вызвал главврача: «Или меня переведите в другую палату, или его. Вместе мы быть не можем». Перевели Пеллера в другую палату. Снова приходят Шапиро и Черный. Спрашивают: «Володя, что ты опять нахулиганил?» Пеллер рассказал. Шапиро молчит, а Черный возмущается: «Ну, я ему, этому генералу!» Ну, потом Пеллер выздоровел. Генерал тоже выздоровел. Здоров генерал-лейтенант, как огурчик!.. Пеллер наш — государственная личность! За границу ездит. В делегации советских евреев был, на Брюссельскую конференцию их послали. Кричат там Драгунскому: «рэйд аф идиш!» А Драгунский «аф идиш» даже «лехаим» забыл. Выручил Пеллер, поговорил «аф идиш». Посол ему за это подарил набор французских коньяков…

— Корчминский! Наум! У вас завтра день рождения? Поздравляю!

— Спасибо! Приходите завтра в редакцию, будет торжество. Ведь, как говорят в крайкоме, у нас в крае три звезды — «Тихоокеанская звезда», «Биробиджанская звезда» и «Биробиджанер Штерн». И только «Штерн» сверкает на международном небосклоне…

— Мне позарез нужны типажи — евреи, читающие газету «Биробиджанер штерн», и лучше всего — молодые. Я проявил пленку, и там, кажется, парень держит эту самую «Биробиджанер штерн» вверх ногами. Вы не посмотрите пленку? Ладно? А то редактор меня убьет, хоть в Москву не возвращайся!.. И где я теперь найду этого типа с газетой? Текстовку-то я уже сделал…

— Актер сродни Агасферу. Он — француз, испанец, древний грек. Сегодня в восемнадцатом веке, завтра в средневековье, потом в древнем Риме. Нигде не задерживается и не может задержаться… Меня поносило по свету. Много я увидел, узнал, во многих обличьях побывал. И много позабыл… И мудрее моего старого местечкового ребе никого не встретил. Что такое мой ребе? Не цадик, нет; просто еврей. Что он знал, почти всю жизнь просидев в местечке? Ни много, ни мало — Тойре, Мишнаэс и людей. Он видел взлеты и падения, и ползанье в грязи, высокомерие и унижение высокомерных; видел и знал спокойную сладкую грусть и ровный душевный покой. Он жил вместе с людьми, с ними страдал, бился из-за куска хлеба, но никто никогда не мог его унизить. Я знаю, что он не был унижен и когда его, дряхлого старика, волокли расстреливать… После войны я поехал в наше местечко. Я видел, что могильными плитами с еврейского кладбища выстланы теперь тротуары. Да-да, я шел по каменному тротуару и вдруг увидел!.. Я обратился к властям, а мне ответили, что это ненужные сантименты; главное, что на улицах стало чище… Как с ними разговаривать? Они так унижены, что и сами не понимают, как они себя унизили! Что значит — не унизить себя? Я думаю об этом — ведь и мой конец близок! — унизился ли я когда-нибудь? И вот я думаю: что такое — унизиться? Понимаете, когда человек живет и радуется жизни, он должен помнить о смерти. Парадоксально? Да! Как жизнь и как смерть. Надо бы жить так, чтобы не бояться своего смертного часа… Нет! Ваш Павка Корчагин ухватил только кусочек правды. Только кусочек! и только сверху! Что значит «бесцельно прожитые годы»? Я видел одного сумасшедшего. Он говорил про себя, что он — Николай Парфеныч Зотиков, заведующий плодоовощной базой. А на самом деле он был — Виктор Иванович Самохин, кладовщик той же базы. Какой же был у него диагноз, как вы думаете?.. Мания величия! Вы понимаете? Есть цель и — цель. Человек должен остаться верным самому себе. И по самому себе, по той правде, которую искал и нашел в себе, и в себе носит, мерить свои поступки, всю свою жизнь!.. Эту правду найти очень нелегко. Кто нашел, кто жил по своей правде, по закону своей души, тот спокойно встречает смертный час… Умирать никому не хочется, но человек спокоен: он остался самим собой. В этом его гордость и смелая правда… Я знаю, что мой ребе, реб Мордхе из местечка по-над Бугом, стоял перед пулями прямой и гордый и молился своему Богу, своей правде… Ах! Не всякий готов к такому, и не всякий верующий! Я ведь помню погромы… Нужно быть таким, как реб Мордхе, стараться быть таким. Вот я и говорю вам: мы, евреи — экстремисты. Темперамент еврейский экстремален. Народы учатся друг у друга, перенимают хорошее, близкое, создают прекрасный, как коринфская бронза, сплав своего и близкого соседнего. А еврей? — нет! Еврей, оказавшись в чужой культуре, восхитившись ею, начинает с того, что выбрасывает все свое! Он отказывается, откидывает, топчет, выламывает из своей души все, напоминающее, что он — это он, что он еврей. Может быть, мы не можем иначе, но только оплевав все свое, еврей окунается в другую культуру. Тогда — и только тогда! — он идет и хватает то, что ему дают чужие. И теперь хватает все без разбору: годится, не годится! Хватает и ценное, и прекрасное, и железный лом; отходы он тоже хватает. Чаще — отходы, они ярче блестят… У нас здесь плачут про еврейские школы: не преподают, мол, идиш! Я-то знаю, как это было; нашли людей, — их было достаточно! — которые сказали: нашим детям нужно учиться в институтах, а там идиш не нужен. Заставили. Но ведь знали, кого заставить! Подонки? А где были порядочные люди? Вот то-то и оно… Еврейская суть не принимает постороннего… Без «почему»! Не принимает! Видимое, внешнее, осязаемое, материальное — это лежит на поверхности! Это блестит! Манит! Тянет!.. И ради этого, блескучего, мы выкидываем содержимое своей еврейской души! И набиваем свою душу тем, что и у других-то народов — только на поверхности! Не оттого ли так тяжело на душе?.. Глубокое, духовное не видимо первому взгляду, не осязаемо первым прикосновением. Только обладая собственной сутью, мы можем воспринимать глубинную суть соседних культур. Так были созданы Гейне, Спиноза, Антокольский, Шагал, Левитан — все, чем мы, евреи, гордимся. Все это — на сплаве!.. Левитан? о, нет больше еврея в русском искусстве, чем Левитан! Тоска о возвышенном, радостное упоение каждым мгновением жизни, мудрость нежелания осудить, сочувствие страданию, попытка понять и помочь — это еврейское. Конечно, это еврейское. Потому-то он и великий русский художник, что сумел рассказать о созвучиях «своего» и «близкого себе». Если бы не сумел, не был бы велик. А — велик, значит, сумел!.. Зачем мы, евреи, пошли в голус, и изгнание? Неведомо… Реб Мордхе говорил: мы должны были что-то дать и должны были чему-то научиться. Иначе голус не имеет смысла. А в том-то и дело, что он имеет смысл! Что мы должны были дать? Знание о Боге, так говорил мой ребе. Чему мы должны были научиться? Любить друг друга, так учил мой ребе, а он был большой мудрец… И вот, чтобы закончить хорошим посуком… Вы хоть знаете, что такое «посук»?… Не знаете, но догадываетесь! Хорошо!.. Так вот, чтобы закончить хорошим посуком, как меня учили, скажу — чтобы дать знание о Боге и научиться любить друг друга, любить людей, нужно иметь душу, а не мешок, набитый блестящими гремящими бранзулетками. Вы не находите, что посук хорош? Нет? А где в наше время найти хороший посук? И все же у меня найдется для вас хороший посук!.. Всегда оставайтесь сами собой! Поймите себя и оставайтесь сами собой. Где бы вы ни были, что бы ни делали, чему бы ни учились — оставайтесь сами собой, и тогда все будет хорошо. Вот вам и хороший посук! Этот посук годится для любого, даже для хорошего времени, я уж не говорю про плохое. Потому что мой ребе был мудрый человек! И очень хороший человек! И в душе его не было никаких бранзулеток!..