Мама и смысл жизни - Ирвин Ялом

Пола очень обрадовалась моему приглашению, что меня слегка удивило, но как только мы встретились — на этот раз в клубе сотрудников Стэнфорда, где не подают сэндвичей «хула» — я понял, что у нее на уме. Она не могла говорить ни о чем, кроме доктора Кингсли. По словам Полы, сотерапевт этой группы пригласил Полу выступить, но стоило ей заговорить, доктор Кингсли сказала, что она занимает слишком много времени.

— Ты должен сделать ей выговор, — настаивала Пола. — Ты же знаешь, что преподаватели могут и должны отвечать за непрофессиональное поведение своих студентов.

Но доктор Кингсли была моей коллегой, а не студенткой, и я знал ее много лет. Я давно дружил с ее мужем, и кроме того, мы с ней вместе руководили многими группами; я знал, что она прекрасный терапевт, и был уверен, что рассказ Полы не соответствует действительности.

Очень медленно, чересчур медленно до меня начало доходить, что Пола ревнует: ревнует к вниманию, которое я уделяю доктору Кингсли, и к моей дружбе с ней; ревнует к моему союзу с ней и всеми остальными сотрудниками—участниками исследования. Конечно, Пола была против того семинара; конечно, ей не по душе было и мое сотрудничество с любыми другими исследователями. Она бы противилась любым изменениям. Единственное, чего она хотела — вернуться в то время, когда мы с ней были вдвоем в окружении немногочисленной «паствы».

Что я мог сделать? Настойчивость Полы — либо она, либо доктор Кингсли — ставила меня перед невозможной дилеммой. «Я хорошо отношусь и к тебе, и к ней. Как я могу сохранить свою душевную цельность, возможность сотрудничества и дружбу с доктором Кингсли, чтобы ты не чувствовала, что я тебя предал?» Я пытался пробиться к Поле всеми возможными способами, но пропасть между нами росла. Я не мог найти нужных слов. Любая тема была потенциально опасна. Я больше не имел права задавать Поле личные вопросы, и она не проявляла никакого интереса к моей жизни.

Во все время обеда Пола рассказывала мне о том, как ужасно обращаются с ней врачи:

— Они игнорируют мои вопросы; от их лекарств больше вреда, чем пользы.

Еще она предостерегла меня против врача, который беседовал кое с кем из раковых пациентов, членов бывшей нашей группы:

— Он ворует наши разработки, чтобы использовать их в своей книге. Прими меры, Ирв.

Она была явно не в себе. Эта паранойя меня встревожила и опечалила. Думаю, мое расстройство было заметно, потому что, когда я собрался уходить, Пола попросила меня задержаться.

— Ирв, я хочу рассказать тебе историю. Сядь, я расскажу тебе про койота и саранчу.

Она знала, что я люблю истории. Особенно ее истории. Я стал слушать.

Жил-был койот. Жилось ему очень нелегко. Весь день он видел только своих голодных щенков, охотников да капканы. Как-то раз он убежал подальше, потому что хотел остаться один. Вдруг он услышал нежную мелодию, дышащую покоем и благоденствием. Койот пошел на звук и вышел на лесную поляну. Там на трухлявом бревне сидела большая саранча, грелась на солнышке и пела песню.

— Научи меня своей песне, — попросил койот саранчу. Она не ответила. Он еще раз потребовал, чтобы саранча научила его своей песне. Но саранча словно не слышала. Наконец, койот пригрозил, что съест саранчу. Она уступила, стала повторять эту прекрасную песню и повторяла до тех пор, пока койот ее не выучил. Напевая новую песню, койот направился обратно к семье. Вдруг рядом вспорхнула стая диких гусей и отвлекла его. Придя в себя, койот открыл пасть, желая снова запеть, но обнаружил, что забыл песню.

Он повернул обратно к солнечной поляне. Но к этому времени саранча перелиняла, оставила пустую шкурку на бревне, а сама взлетела на дерево. Койот решил сделать так, чтобы песня всегда была с ним. Он мигом проглотил шкурку, думая, что саранча все еще внутри. И направился домой, но по дороге опять оказалось, что он не помнит песни. Он понял, что нельзя выучить песню, проглотив саранчу. Придется ее выпустить, а потом сделать так, чтобы она его научила. Он взял нож и вспорол себе живот, чтобы достать саранчу. Разрез был такой глубокий, что койот умер.

— Вот так, Ирв, — закончила Пола; она одарила меня прекрасной, блаженной улыбкой, взяла за руку и шепнула на ухо: — Научись петь свою собственную песню.

Я был очень тронут: улыбка, тайна, стремление к мудрости — это была та Пола, которую я знал; совсем как в старые добрые времена. Притча мне понравилась. Я понял ее буквально — мне нужно научиться петь свою собственную песню — и задвинул подальше в сознании более мрачные, неприятные намеки на историю моих отношений с Полой. По сей день я не могу слишком подробно рассматривать эту притчу.

Итак, каждый из нас стал петь свою отдельную песню. Моя карьера шла в гору: я проводил исследования, писал книги, получал вожделенные академические награды и новые должности. Прошло десять лет. Проект по изучению рака груди, у истоков которого стояла Пола, уже завершился, и результаты его были опубликованы. Мы провели групповую терапию для пятидесяти женщин с метастатическим раком груди и обнаружили, что наш подход значительно улучшил качество жизни больных на протяжении отпущенного им времени по сравнению с тридцатью шестью женщинами из контрольной группы. (Много лет спустя доктор Дэвид Спигел, которого я за много лет до того пригласил на роль главного исследователя проекта, опубликовал в «Ланцете» обзор результатов проекта, из которого следовало, что группа существенно удлинила жизнь участниц.) Но группа отошла в историю; все тридцать женщин из первоначальной группы «Мост» и восемьдесят шесть участниц исследования метастатического рака груди давно умерли.

Все, кроме одной. Однажды в больничном коридоре меня остановила рыжеволосая молодая женщина с красным лицом. Она сказала:

— Я передаю вам приветствие от Полы Уэст.

Пола! Не может быть! Она еще жива?! А я даже не знал. Страшно подумать, насколько низко я пал, если не подозревал о присутствии на этом свете такой великой личности, как Пола.

— От Полы? Как она поживает? — запинаясь, ответил я. — Откуда вы ее знаете?

— Два года назад, когда у меня диагностировали волчанку, Пола пришла меня навестить и ввела в свою группу взаимопомощи больных волчанкой. С тех пор она заботится и обо мне, и обо всем сообществе больных волчанкой.

— Очень сочувствую вам. Но Пола? У нее волчанка? Я не знал.

Какое лицемерие, подумал я. Как я мог знать? Я хоть раз позвонил ей?

— Она говорит, что у нее началась волчанка из-за лекарств, которые ей прописывали от рака.

— Она очень плоха?

— С Полой никогда не скажешь. Видимо, не слишком, раз это не помешало ей организовать группу взаимопомощи для больных волчанкой. Это не мешает ей приглашать всех новых больных на обед, навещать тех, кто плохо себя чувствует и не может выйти из дому, приглашать лекторов-медиков, чтобы держать нас в курсе новых исследований в области волчанки. И чтобы организовать расследование комитета по медицинской этике против врачей, которые лечили ее от рака.

Организует, просвещает, помогает, агитирует, собирает группы, воюет с докторами — да, это точно Пола.

Я поблагодарил молодую женщину и в тот же день позвонил Поле. Я все еще помнил наизусть ее телефон, хотя последний раз звонил по нему десять лет назад. В ожидании ответа я думал о недавних геронтологических исследованиях, доказавших положительную связь между характером человека и его долголетием: сварливые пациенты, которые одержимы манией преследования, вечно начеку и умеют настоять на своем, живут дольше. Лучше вздорная, раздражающая, но живая Пола, думал я, чем благодушная и мертвая!

Пола, похоже, обрадовалась моему звонку. Она пригласила меня на обед к себе домой: сказала, что от волчанки ее кожа стала слишком чувствительна к солнцу, так что дневные походы в ресторан исключаются. Я с радостью согласился. Явившись на обед, я нашел Полу в саду перед домом. Обернутая с ног до головы в полотно, в шляпе с огромными полями, она пропалывала прекрасную грядку высокой, благоухающей широколистной лаванды.

— Эта болезнь, скорее всего, убьет меня, но я не дам ей встать между мной и моим садом, — сказала Пола. Она сжала мою руку и проводила меня в дом. Усадив меня на темно-фиолетовый бархатный диван, Пола села рядом и начала разговор на серьезной ноте:

— Ирв, я тебя сто лет не видела, но я часто о тебе думаю. Часто молюсь за тебя.

— Пола, мне приятно, что ты обо мне думаешь. Но что касается молитв, ты же знаешь, у меня с этим проблемы.

— Да, да, я знаю, это единственная область, где твоя душа пока закрыта. Это значит, — добавила она, улыбаясь, — что мне еще предстоит над тобой потрудиться. Помнишь, как мы с тобой последний раз говорили о Боге? Это было много лет назад, но я помню, что ты сказал: что мое представление о священном немногим отличается от кишечных газов среди ночи!