«Моя единственная любовь». Главная тайна великой актрисы - Фаина Раневская

Мы уже закончили репетиции «Трех сестер», через пару дней должна состояться премьера. Я сама себе в роли Маши Прозоровой очень нравилась, страдала на сцене с упоением и не понимала, вернее, не замечала, как морщится Рудин. У Павлы Леонтьевны в спектакле роли не было (редкий случай, она же настоящая прима), она с трудом приходила в себя после болезни, в театре не появлялась и моих стараний не видела. Когда я дома читала монолог-покаяние Маши, слезы текли сами собой, все выходило вполне душевно (мне так казалось), хотя Павла Леонтьевна хмурилась и просила не переигрывать.

Вторая роль – Натальи – меня почти не интересовала. Я сразу поняла ее хищную натуру, ее расчетливую глупость, провинциальную недалекость. И самое ужасное – Наталья единственная из героинь не стремилась в Москву! Это оправдать невозможно, ты меня поймешь.

Павла Леонтьевна, услышав такие рассуждения, пришла в неописуемый ужас. Она твердила, что нельзя играть роль, не поняв свою героиню, не найдя опорных точек в ее жизни. Что даже настоящее зло себя таковым не считает, каждый человек думает, что он хорош, разве только обстоятельства вынуждают поступать плохо.

Я соглашалась, но твердила, что в том и состоит достоинство человека – не подчиняться обстоятельствам и не оправдывать ими свои недостатки.

Относительно роли Натальи Павла Леонтьевна советовала найти опорные точки в ее судьбе и характере. Почему она плохая? Человек не может быть плох просто так, он почему-то плох. Что ей нужно и права ли она в этом? Как понять, почему она поступает так, а не иначе, чем она сама себя оправдывает?

Постепенно я заинтересовалась, нашла все, что советовала поискать Павла Леонтьевна, Наталья получалась с каждым днем все интересней и осмысленней. Это была уже не наглая захватчица, а женщина, пытающаяся завоевать свое место под солнцем, как она его понимала, не глупая бездушная особа, неизвестно почему ненавидящая золовок, а женщина, просто их не понимающая. В таком возрасте как Ольга и Ирина, давно пора выйти замуж, а они развели тут «люблю – не люблю». Были бы у них семьи, жили своей жизнью в своих домах, так нет, все толкутся в родительском доме, который по праву принадлежит Андрею, он единственный сын. И Маша тоже жила бы со своим мужем-учителем отдельно, это куда лучше, чем страдать от своей любви к Вершинину в доме у брата.

Наталья согласна принимать золовок иногда как гостей, а в доме быть хозяйкой. Но все это не потому, что захватчица, она видит дом владениями своих детей, и сестры мужа ей страшно мешают. А что касается денег за заложенный дом, так она отобрала все у мужа, чтобы не проиграл в карты.

В общем, под поступки Натальи идейная основа подведена, образ от этого усложнился, и играть стало намного интересней. Я ее не оправдывала, не была согласна, но хотя бы понимала.

И все равно Наталья увлекала меня мало, проходная роль, не больше. Главное – Маша Прозорова с ее трагической любовью к Вершинину!

Мне очень хотелось пригласить на премьеру новых знакомых, хотелось, чтобы Андрей увидел страдания моей Маши Прозоровой, понял, что я могу играть неплохо, даже гениально.

С этим и отправилась к Маше Гагариной в госпиталь – пригласить на премьеру.

Она мне обрадовалась, снова позвала к себе и вообще пригласила бывать у них, когда заблагорассудится. В другое время я хотя бы мысленно заметила, что в качестве клоунессы, но в тот момент была занята исключительно премьерой и собственными страданиями.

Я уже открыла рот, чтобы пригласить на премьеру, и вдруг испугалась. Что, если что-то не получится, одно дело репетиции, но, разволновавшись на премьере, я могу забыть слова, сделать неловкий жест. К тому же не тебе объяснять, что премьера – это лишь начало нового этапа работы над образом. Никогда ни одна роль не остается без основательной переработки после премьеры. Почему-то именно перед зрителями выползают все недочеты, незаметные на репетициях, что-то начинает казаться фальшивым, что-то требует смены интонации…

Но было еще одно, я вспомнила монолог своей героини. И вдруг главная его ценность – почти полное соответствие моим собственным переживаниям – ужаснула. «Покаяться» перед сестрами в своей любви к Вершинину в роли Маши на сцене на глазах у всего Симферополя – это одно, а перед Андреем, Машей или Матвеем значило открыто признаться в своих чувствах. Я столько души и сил вкладывала в этот монолог, так старалась, чтобы страдания несчастной влюбленной были понятны даже зрителю, забредшему в театр нечаянно или проснувшемуся прямо перед монологом, что для моих новых знакомых все станет ясно после первой фразы!

Пришлось срочно искать другой повод моего появления в госпитале. Он нашелся, Маша обещала мне какую-то книгу, сейчас уж и не помню, что именно, но в прошлый раз я забыла взять. Она обрадовалась, пригласила заходить в любой ближайший день, чтобы книгу взять, мол, посидим, поболтаем за чаем, мужчин нет, Матвей в Севастополе в ставке, Андрей на фронте (сердце екнуло, ему что же, руки на перевязи мало?).

Я обещала зайти в ближайшие дни.

Еще два дня я терпела из последних сил, но потом сдалась.

Мы действительно пили чай с бубликами, не морковный, не из собранной летом травы, а настоящий чай с настоящими бубликами. И сахар был, и мед в вазочке.

А потом рассматривали один за другим толстенные семейные альбомы фотографий, и Маша объясняла, кто есть кто.

И снова я видела совсем иную, отличную от моей не только тогдашней, но и таганрогской, жизнь. На наших фотографиях во время торжеств отца окружали солидные седобородые люди в черных шляпах, полные женщины держались в стороне либо восседали матронами с множеством детей. Все строго, чинно, все «аф идиш» – «очень хорошо».

На Машиных снимках было веселье, раздолье, душевные посиделки, а если и чинные фотографии сидящих и стоящих, то в глазах все равно искрилось веселье. Какая-то сплошь веселая жизнь.

Фотографии из подмосковного имения, где уже присутствовали Маша с Матвеем не в кружевных детских чепчиках и на руках у нянек, а с их друзьями, оказались во втором альбоме.

С каким же удовольствием я рассматривала эти снимки! Начались бесконечные «а вот…». На каждой фотографии я искала глазами Андрея, если не находила, снимок терял ценность.

– Смотри, каким смешным был Андрей в детстве!

Я ничего смешного не находила. Очень красивый мальчик рядом с очень красивой женщиной. Мама? Маша подтвердила: да. А рядом его сестра Елена, она старше. А тот маленький на руках у няньки – Никита. Можно не объяснять, что младший брат.

И наконец…

– А это мы всей компанией. Смотри, это я, это Матвей…

Меня интересовали две фигуры – Андрей и Полина. Фотографий Полины и с ним рядом, и одной оказалось немало. Очаровательная девушка, сероглазая с толстой косой, чуть курносым носиком и сочными губами, с трудом сдерживающими смех… Полина с теннисной ракеткой в руках, с книгой, облизывающая большую ложку, которой, видно, мешали варенье (ее носик вымазан в малиновом сиропе), Полина рядом с Андреем на скамье – рука в руке, Андрей учит ее кататься на велосипеде, они ловят рыбу…