Журналюга - Виктор Левашов

А в центре первого ряда — увешанный орденами старичок в парадном мундире с маршальскими звездами на золотых погонах. И пять крестиков в разных концах снимка. Ближе всех к маршалу стояла Таня.

— Узнал? — спросила она, как-то естественно перейдя на «ты».

— Сукины дети, — пробормотал Лозовский. — Сразу не могли сказать?

— Это я попросила не говорить.

— Почему?

— Не знаю. Ты так замечательно врал. А на самом деле не врал, а все время говорил правду. Мы действительно взяли по несколько дней за свой счет, чтобы побыть дома. Ты очень талантливый журналист, Володя Лозовский. Я читала твои очерки об Афганистане. Страшно там было?

Он неопределенно пожал плечами:

— Чего страшного? Сиди себе в штабе, пей водку с офицерами и слушай. А потом пиши.

Она остановилась возле тумбочки и взяла часы, которые Лозовский снял, когда вошел в номер.

— Командирские. Откуда у тебя такие часы?

— Купил. Или кто-то подарил. Не помню.

— Три года назад у меня под Кандагаром погиб жених, — помолчав, проговорила она. — Он был старшим лейтенантом, вертолетчиком. Мне прислали его часы. Такие же, командирские. Ему их подарил командующий Сороковой армией генерал Ермаков. С надписью. Я их храню.

Она перевернула часы и прочитала гравировку на обратной стороне:

— «Журналисту Владимиру Лозовскому. За мужество. Генерал Ермаков. Кабул». О Господи! Ты опять соврал! Но зачем, зачем?!

— Ну, не все же время говорить правду. Так недолго и дисквалифицироваться.

Она положила ему на плечи руки, подняла беззащитные глаза и попросила:

— Ничего не говори. А то я потом буду думать, правду ты сказал или соврал.

Когда в раннем рассвете поблекли фонари за окном, она спросила:

— Что такое правда, Володя?

— Правда — это как жираф, — объяснил он. — Один раз увидишь и уже ни с чем не спутаешь. В Библии сказано: «И ты узнаешь правду, и правда сделает тебя свободным».

— А что такое свобода?

— Не знаю. Этого жирафа я еще никогда не видел.

— А я знаю, — сказала она. — Свобода — она как эта ночь. Свобода — это любовь.

— Может быть, — подумав, согласился Лозовский. — Женская красота — это тоже свобода. Женская нагота. Она неподцензурна. Она уравнивает всех.

— Обними меня, — попросила она. — Крепко.

А потом сказала:

— Этой ночью мы были свободными. Потому что больше мы не встретимся никогда.

В семь утра под окнами гостиницы нетерпеливо засигналил аэродромный автобус, через час самолет взлетел и приземлился в Тынде, где в одиноком вагончике на стадионе сатанела от безделья съемочная группа Центрального телевидения, опухшая от портвейна «Агдам».

Фильм в конце концов сняли. Как бывает всегда, от сценария Лозовского почти ничего не осталось. Как бывает не всегда, но довольно часто, в процессе работы над фильмом сценарист и режиссер разругались вдрызг.

Настолько, что после съемочного периода Толкачев потребовал отстранить сценариста от дальнейшей работы, сам написал дикторский текст и настоял, чтобы на сдачу Лозовского не вызывали. После серии доделок картину приняли и поставили в программу на 29 октября, в день рождения комсомола.

За два дня до премьеры Лозовскому позвонил его приятель, режиссер кронштадтского фильма, и сообщил:

— Видел твой шедевр. Эпохальная хреновина. Но оценочная комиссия почему-то дала ему только вторую категорию. Толкачев заявил, что это идеологическая диверсия и принижение роли Ленинского комсомола и этого он так не оставит. Но что самое замечательное: в титрах тебя нет, а есть автор фильма Вадим Толкачев.

— То есть как? — возмутился Лозовский.

— А вот так.

Первым побуждением Лозовского было немедленно позвонить в «Экран», но он вовремя вспомнил совет Толкачева не мыслить шаблонно. Дождавшись премьеры, внимательно посмотрел шедевр и убедился, что в титрах его фамилии действительно нет. На следующий день приехал в Останкино и преподнес вобле «серебряный костыль», какими на БАМе одаривали всех гостей.

— Я уже понял, что вы не хотите меня усыновить, — сказал он. — Но разве это причина, чтобы вычеркивать меня из титров фильма?

— Дикторский текст написал Толкачев, — холодно напомнила вобла. В конфликте между сценаристом и режиссером она взяла сторону режиссера, не вникая в конфликт, но рассудив, что на этом этапе без сценариста можно обойтись, а без режиссера нельзя.

— Правильно, — подтвердил Лозовский. — Но сценарий написал я.

— Вы и значитесь как автор сценария.

— Где же это я значусь?

— А разве…

— Представьте себе.

— Не может быть! — заявила вобла и затребовала монтажные листы. Не обнаружив в них фамилии Лозовского, приказала принести пленку в просмотровый зал. Но и на экране Лозовского не мелькнуло.

— Как же так? — растерянно спросила она. — Как это могло получиться?

— Цусима! — объяснил он с лицемерным сочувствием.

— Подождите меня, — распорядилась вобла и ринулась к главному редактору.

Смятение ее было понятно. Наличествовало грубейшее нарушение авторских прав. Лозовский не очень понимал, какими неприятностями это может грозить «Экрану», но вобла, судя по всему, понимала. Не было ее минут двадцать.

— Мы приносим вам свои извинения, — со скорбным видом сообщила она. — В порядке компенсации мы заплатим вам и за сценарий, и за дикторский текст.

— Хорошенького вы обо мне мнения! По-вашему, я работал из-за денег? А слава? Я надеялся, что после этого фильма меня будут узнавать на улицах москвичи и гости столицы. А что теперь? Так и буду ходить неузнанным?

— За сценарий и за дикторский текст мы заплатим вам по первой категории, — выложила она главный козырь.

— Вы хотели сказать: по высшей, — поправил он.

— Лозовский, вы наглец!

— Это вы мне уже говорили. Так как насчет высшей категории?

На этот раз совещание у сома длилось дольше.

— Получите по высшей, — вернувшись, проинформировала вобла. — Довольны?

— Конечно, нет. Но чего не сделаешь ради ваших прекрасных глаз!

— Убирайтесь к черту.

— Только один вопрос. Сомневаюсь, что в смете фильма остался хоть рубль. Откуда же вы возьмете деньги на высшую категорию?

— Не ваше дело!

— А все-таки?

— Из постановочных Толкачева!

— Передайте ему привет, — попросил Лозовский. — И посоветуйте в другой раз не мыслить шаблонно.

Через некоторое время, получив в «Экране» гонорар, он заехал в редакцию своего бывшего журнала, чтобы раздавить с приятелями бутылец армянского коньяка и договориться об очерке о молодом строителе, молодом воине или молодой ткачихе, с которыми познакомился во время съемок. А лучше — о нефтянике, начальнике управления из Нижневартовска Борисе Федоровиче Христиче, о котором на выпускном вечере в зейской школе упомянул первый секретарь райкома партии. Из комсомольского возраста Христич давно вышел, но работала у него молодежь, так что привязка к молодежному журналу была: Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской премии, мудрый наставник, эстафета поколений и все такое.

Настоящая же причина, по которой Лозовский хотел о нем написать, заключалась в том, что Христич был на ножах с Тюменским обкомом партии. Обком требовал как можно больше нефти, а Христич упирался: обводняются горизонты, месторождения губятся. Лозовский рассчитывал, что публикация очерка о нем в журнале ЦК ВЛКСМ с тиражом в полтора миллиона экземпляров послужит для обкома знаком, что Христича лучше не трогать.

В коридоре Лозовский столкнулся с главным редактором Альбертом Поповым. Тот кивнул:

— Зайди.

Беспородное лицо Попова с рыхлым носом и словно бы плохо вымытыми волосами, сваливающимися на тусклый лоб, было исполнено дружелюбия и снисходительного сочувствия преуспевшего в жизни человека к неудачнику.

— Как жизнь? — участливо поинтересовался он, рассматривая Лозовского через пространство письменного стола и пытаясь усмотреть на его длинном заспанном лице следы хронического недоедания.

— Все о'кей, Алик, лучше не бывает, — жизнерадостно сообщил Лозовский и небрежно помахал извлеченной из кармана тугой пачкой двадцатипятирублевок.

Из этих денег шестьсот нужно было отдать жене, триста двадцать за комнату за четыре месяца и двести рублей долга. Так что в сухом остатке было не так уж много. Но он не стал посвящать Попова в эти мелочи жизни. Вместо этого потянулся через стол и с чувством пожал ему руку:

— Спасибо, Алик. Огромное тебе спасибо. За то, что ты меня не удерживал. Творческая работа — это, я тебе доложу, потрясающая вещь. Просто потрясающая.

— А конкретно? Чем ты конкретно занимаешься? — нервно спросил Попов. — Вчера, позавчера? Конкретно!