Клодина уходит... - Сидони-Габриель Колетт

– Никогда в жизни не пробовала ничего подобного, – говорю я, скрывая с трудом отвращение.

– О благонравная Анни, – восклицает Клодина, – сколько на свете ещё есть такого, чего вы в жизни не пробовали!..

Эти слова она говорит с такой странной интонацией, что я ничего не понимаю и совершенно теряюсь. А она смеётся и переглядывается с Мартой, у которой в глазах загораются озорные огоньки.

– Мы очень рассчитываем на «беззаботную и свободную жизнь на водах», как говорится в последнем романе моего супруга, чтоб закончить её образование.

– В «Драме сердца»? – тотчас подхватывает Можи. – Очень сильное, впечатляющее произведение, сударыня, я прочу ему неувядаемую славу. Терзания фатальной, но истинно аристократичной любви изображены там с неподражаемой страстью, пером, полным горечи.

Что я вижу. Марта прыскает со смеху! Они, все четверо, безжалостно высмеивают несчастного бедолагу, который корпит у себя над положенными ему очередными шестьюдесятью строчками… Мне стыдно, неловко, и всё-таки меня забавляют их насмешки; я внимательно изучаю дно своей чашки, затем украдкой поднимаю глаза на Клодину и тут же встречаюсь с её взглядом, а она еле слышно шепчет мужу, словно говорит для самой себя:

– Взгляните на эту Анни, какие дивные у неё глаза, вы согласны со мной, мой дорогой мальчик? Точно цветы дикого цикория, расцветшие на коричневом песке…

– Да, – соглашается Рено и добавляет: – Когда она взмахивает ресницами, кажется, что она сбрасывает с себя одежды…

Все четверо разглядывают меня с каким-то странным мечтательным выражением… Я невыносимо страдаю, мне и приятно, и стыдно, точно платье на самом деле соскользнуло с моих плеч…

Первой приходит в себя Марта и меняет тему разговора.

– Когда вас там ждать, Рено-Клодина?

– Где, дорогая?

– В Арьеже, само собой разумеется. Теперь, увы, каждый уважающий себя парижанин знает, что он болен артритом, который в нём до поры до времени дремлет…

– Что касается меня, то мой артрит страдает бессонницей, – вставляет Можи самым серьёзным тоном, – я лечу его душем из виски, а у вас, сударыня, – добавляет он, обращаясь к Марте, – все эти ванны и массажи – одна комедия, желание следовать моде.

– Отнюдь нет, наглец вы этакий! У меня есть веские причины ехать в Арьеж. Этот месяц лечения даёт мне возможность всю зиму есть трюфели, пить бургундское и ложиться спать в три часа ночи… Да, кстати, в следующий вторник мы отправляемся все на вечер к госпоже Лалькад, там будет куда веселее, чем в Арьеже.

– Да, – откликается Клодина, – там будет тьма герцогов и принцев. Вы бы наверняка задрав юбку побежали туда. Марта?

– А почему бы и нет, – отвечает Марта, немного обидевшись, – у меня для этого достаточно элегантное бельё…

– К тому же, – цедит сквозь зубы Можи, – она носит панталоны на завязках.

Боже, я слышала… мы все это слышали! Минута замешательства.

– А вы, моя юная мечтательница, – спрашивает Клодина, – намерены ехать в Арьеж?

Юная мечтательница – это я… Я вздрагиваю… Мыслями я была далеко.

– Я, я следую за Мартой и Леоном.

– А я следую за Рено, чтобы он не вздумал следовать за другими юбками, – это шутка, мой красавец! Значит, мы встретимся там, вот удача! Вы будете пить, а я буду смотреть, как вы пьёте эту воду, пахнущую протухшими яйцами, и гримасничаете, и по вашим гримасам я смогу узнать, в ком из вас больше стоицизма. Представляю себе, как вы будете морщиться, старый бочонок из-под вина, Можи!

Все дружно хохочут, а я с тоской думаю, какое лицо было бы у Алена, войди он вдруг сейчас в зал и застань меня в столь предосудительной компании. Так как, в общем, присутствие Марты не может полностью служить мне оправданием, и действительно, дружба с этой сумасбродной Клодиной, назвавшей Можи бочонком из-под вина, просто невозможна.

– Я не поеду к госпоже Лалькад, Ален.

– Нет, вы поедете, Анни.

– Я буду чувствовать себя там совсем одинокой, мне будет так грустно после вашего отъезда…

– Так грустно… из скромности я не стану спорить с вами. Но вы отнюдь не будете там одиноки. С вами будут Марта и Леон.

– Я поступлю, как вы скажете.

– Вдумайтесь в то, что я вам говорю, дорогое дитя, вам не следует смотреть на мои весьма полезные советы как на непосильное бремя. Вечер у госпожи Лалькад надлежит рассматривать… как праздник искусств, и ваше отсутствие только порадует наших недругов… Нельзя пренебрегать этим любезным домом, возможно, единственным, где люди света могут, ничем не рискуя, общаться с лучшими представителями артистического мира… Если бы вы только не стремились всегда оставаться в тени, вы, быть может, могли бы быть представлены графине Греффюль…

– Как вы сказали?

– Но я никак не надеюсь, что вы, особенно в моё отсутствие, сумеете обратить на себя внимание… Одним словом!..

– Что мне надеть?

– Ваше белое платье со сборчатым поясом мне кажется созданным для этого вечера. Туалет должен быть очень простой, Анни. Вы увидите у госпожи Лалькад немало причёсок от Жисмонда и платьев от Лапарсери… Вы должны выделяться своим строгим стилем… Будьте просты и скромны, как всегда. Вы не нуждаетесь ни в каких переменах. Это очень лестный для вас комплимент, вы согласны?

Очень лестный, конечно, и я по достоинству его оценила.

Разговор этот произошёл около двух недель назад.

А я как сейчас слышу слова Алена, его уверенный, не знающий сомнений голос.

Я надену сегодня своё белое платье и на вечере у госпожи Лалькад буду смотреть, как гости в маскарадных костюмах станут разыгрывать пантомимы под грустную и легкомысленную музыку Форе… Представляю себе, как счастлива Марта, она должна заменить– почти без подготовки – схватившую насморк хорошенькую маркизу… За двое суток моя золовка сумела перебрать десятки блестящих переливающихся шёлковых тканей, заказать корсет на китовом усе, просмотреть массу гравюр, побывать у знаменитого парикмахера и прорепетировать ригодон…

– Сколько народу, Леон!

– Да. Я видел экипажи Воронцовых, Гурко и ещё… Будьте добры, Анни, застегните мне перчатку…

– Какие узкие перчатки вы носите!

– Вы ошибаетесь, Анни, просто я надеваю эту пару впервые. Перчаточница мне всегда говорит: «Сударь, у вас руки мягче воска…»

На этот раз его кокетство не вызывает у меня даже улыбки. Бедняга так гордится своими маленькими руками и ногами, что готов пойти на любые пытки, но ни под каким видом не согласится надеть ботинки или перчатки даже на четверть номера больше.

В оранжерею, превращённую в гардероб, устремляется такой поток светлых манто, что я даже начинаю надеяться, что мы отсюда никогда не выберемся… Леон медленно, но неуклонно локтями прокладывает мне дорогу. Очевидно, я в конце концов и окажусь в зале, но что останется от моего платья… Где бы мне отыскать хоть какой-нибудь уголок зеркальца, я уверена, что лента, стягивающая мои волосы на затылке, развязывается… Между двумя пышными и богато разодетыми дамами я вижу кусочек своего отражения: худенькая, смуглая, похожая на креолку, да, это Анни с её кроткими и покорными, неправдоподобно покорными голубыми глазами, глазами цвета пламени газового ночника.