Третий рейх - Роберто Боланьо

Со стороны Приморского бульвара терраса бара напоминала то ли пещеру разбойников, то ли что-то вроде таверны, окутанной утренней сыростью и туманом. Волк разъяснил, что, хотя кажется, будто бар закрыт, хозяин обычно находится внутри и до самого рассвета смотрит фильмы на своем новом видео. Мы решили рискнуть. Через некоторое время дверь нам открыл мужчина с красным лицом, украшенным недельной щетиной.

Кофе нам приготовил сам Волк. В зале, спиной к нам, сидели всего два человека, смотревшие телевизор: хозяин и кто-то еще, причем сидели они за разными столиками. Я не сразу признал второго. Что-то неясное побудило меня подсесть к нему. Возможно, я тоже был немного пьян. Так или иначе, но я взял свой кофе и сел за его столик. Мы успели обменяться всего парой обычных фраз (я вдруг почувствовал себя неловко и как-то нервно), пока к нам не подошли остальные. Волк с Ягненком конечно же его знали. Представление было сделано по всем правилам.

— Это Ингеборг, Ханна, Чарли и Удо, наши немецкие друзья.

— Это наш коллега Горелый.

Я перевел для Ханны эти слова.

— Как они могут называть его Горелым? — возмутилась она.

— Так он же и есть Горелый. Кроме того, его называют не только так. Можешь звать его Мускулитос; оба прозвища ему очень подходят.

— По-моему, это верх бестактности, — сказала Ингеборг.

Чарли, до этого что-то невнятно бормотавший, вдруг произнес:

— Или верх откровенности. Просто-напросто они не прячутся от проблемы. На войне так всегда было: боевые товарищи называли вещи своими именами, не стесняясь, и это не означало ни неуважения, ни бестактности, хотя, конечно…

— Это ужасно, — оборвала его Ингеборг и недовольно посмотрела на меня.

Волк и Ягненок во время этого обмена репликами были заняты тем, что пытались втолковать Ханне, что одна рюмочка коньяку вряд ли может ухудшить состояние Чарли. Попав между двух огней, Ханна временами казалась чересчур возбужденной, временами — грустной и не чаявшей поскорее уйти, хотя не думаю, что в глубине души она так уж стремилась вернуться в гостиницу. По крайней мере с Чарли, который уже дошел до такого состояния, когда был способен лишь без конца бормотать что-то нечленораздельное. Единственным трезвым среди нас был Горелый, поглядывавший в нашу сторону с таким видом, будто понимал по-немецки. Ингеборг, так же как и я, заметила это и занервничала. Это типичная для нее реакция, она страшно переживает, когда нечаянно делает нечто такое, что может повредить другим. Но чем мы могли повредить кому бы то ни было своими репликами?

Позже я спросил у него, знает ли он наш язык, и он ответил, что нет.

В семь часов утра, когда солнце стояло уже высоко, мы наконец добрались до кровати. В комнате было прохладно, и мы занялись любовью. После чего уснули с открытыми окнами и задернутыми шторами. Но перед этим… Перед этим нам пришлось волочить на себе Чарли, норовившего подхватить песни, которые напевали ему в уши Волк и Ягненок (при этом они хохотали как безумные и хлопали в ладоши); по дороге в гостиницу он вдруг уперся, заявив, что желает немножко поплавать. Несмотря на наши с Ханной возражения, испанцы его поддержали, и они втроем залезли в воду. Бедная Ханна не знала, что ей делать: то ли тоже купаться, то ли дожидаться со мной на берегу; в конце концов она выбрала второе.

Горелый, незаметно для нас покинувший бар, вновь объявился здесь, на пляже. Он шагал в нашу сторону и остановился метрах в пятидесяти от нас. Присев на корточки, он вгляделся в море.

Ханна сказала, что боится за Чарли. Сама она прекрасная пловчиха и, конечно, должна была сопровождать его, однако, призналась она с кривой улыбкой, ей не хотелось раздеваться перед нашими новыми друзьями.

Море было гладким, как ковер. Трое пловцов удалялись все дальше и дальше от берега. Скоро мы уже не могли разобрать, кто из них кто; светлые волосы Чарли и темные испанцев сделались неотличимы.

— Чарли — это тот, кто впереди, — сказала Ханна.

Две головы повернули в сторону берега. Третья продолжала удаляться в открытое море.

— Это Чарли, — сказала Ханна.

Нам пришлось уговаривать ее, чтобы она не раздевалась и не плыла к нему. Ингеборг взглянула на меня так, словно я был избран для этой миссии, но ничего не сказала. Я ей был за это благодарен. Плавание не мой конек, и Чарли был уже слишком далеко от берега, чтобы я мог его догнать. Возвращавшиеся испанцы плыли чрезвычайно медленно. Один из них то и дело оборачивался, словно желал удостовериться, плывет ли за ним Чарли. На мгновение я вспомнил то, что он мне сказал о страхе умереть. Это было нелепо. Тут я взглянул туда, где сидел Горелый, но не обнаружил его. Чуть левее нас, ровно посередине между берегом и Приморским бульваром, громоздились велосипеды, залитые голубоватым светом, и я понял, что он находится там, внутри своей крепости — спит или, возможно, наблюдает за нами, и сама мысль о том, что он там прячется, взволновала меня куда больше, чем показательный заплыв, устроенный для нас болваном Чарли.

Волк и Ягненок наконец достигли берега и в изнеможении рухнули на песок, один подле другого, не в силах подняться. Ханна, не обращая внимания на то, что они раздеты, бросилась к ним и начала о чем-то спрашивать по-немецки. Испанцы устало засмеялись и сказали, что ничего не понимают. Волк сделал попытку повалить ее и стал брызгать на нее водой. Ханна отпрыгнула назад (как от удара током) и закрыла лицо руками. Я думал, она заплачет или ударит их, но она не сделала ни того, ни другого. Она вернулась на наше место и села рядом со стопкой одежды, разбросанной Чарли и аккуратно сложенной ею.

— Сукин сын, — услышал я, как пробормотала Ханна.

Затем, глубоко вздохнув, она встала и начала вглядываться в горизонт. Чарли нигде не было видно. Ингеборг предложила позвонить в полицию. Я подошел к испанцам и спросил, как связаться с полицией или со спасателями из порта.

— Только не полиция, — сказал Ягненок.

— Ничего страшного, этот приятель, как видно, из шутников, он скоро вернется. Он просто решил над нами подшутить.

— Только не звоните в полицию, — твердил Ягненок.

Я сообщил Ингеборг и Ханне, что в смысле помощи рассчитывать на испанцев не приходится, хотя, с другой стороны, наши страхи, наверное, слишком преувеличены. Чарли вот-вот вернется.

Испанцы поспешно оделись и присоединились к нам. Из голубоватого пляж окрасился в розовый цвет, а на дорожках Приморского бульвара появились ранние пташки из числа туристов, увлекающихся бегом. Мы все встали, кроме Ханны, вновь усевшейся рядом с горкой одежды Чарли и прищурившейся так, как будто свет, становившийся с каждым разом все более ярким, был ей невыносим.

Первым его разглядел Ягненок. Не поднимая брызг, совершенным ритмичным стилем Чарли подплывал к берегу метрах в ста от того места, где мы находились. Испанцы с радостными криками бросились встречать его, нимало не заботясь о том, чтобы не намочить брюки. Ханна же, напротив, расплакалась в объятиях Ингеборг и сказала, что плохо себя чувствует. Чарли вышел из воды практически трезвый. Он поцеловал Ханну и Ингеборг, а остальным пожал руки. В этой сцене было что-то ирреальное.

Мы попрощались возле «Коста-Брава». А когда направлялись, уже вдвоем, в нашу гостиницу, я заметил Горелого, вынырнувшего из-за велосипедов и начавшего разбирать свое сооружение, готовясь к очередному рабочему дню.

Проснулись мы в четвертом часу дня. После душа немного перекусили в ресторане гостиницы. Усевшись за стойкой, разглядывали панораму Приморского бульвара через дымчатые стекла окна. Она напоминала почтовую открытку. Старики, устроившиеся на парапете рядом с тротуаром, половина из них в белых панамах; и старухи, задравшие юбки выше колен, чтобы солнце облизало им ляжки. Вот и вся картинка. Мы выпили лимонаду и поднялись к себе в номер переодеться в пляжные костюмы. Чарли с Ханной ждали нас в обычном месте, рядом с велосипедами. Утренний инцидент дал обильную тему для разговоров: Ханна поведала, что, когда ей было двенадцать лет, ее лучший приятель умер от остановки сердца во время купания. Чарли, полностью восстановившийся после вчерашней попойки, рассказал, что какое-то время он и некий Ганс Кребс были чемпионами муниципального бассейна Оберхаузена. Они научились плавать в реке и считали, что тот, кто обучается в такой среде, уже никогда не сможет быть побежден морем. В реках, сказал он, нужно плавать с напряженными мускулами и закрытым ртом, особенно если река радиоактивна. Он был очень доволен, что сумел продемонстрировать испанцам свою стойкость и выдержку. По его словам, в какой-то момент они стали упрашивать его плыть обратно, по крайней мере, Чарли так их понял; в любом случае, если они даже говорили что-то другое, по их тону было заметно, что они трусят. Ты не струсил, потому что был пьян, сказала Ханна, целуя его. Чарли улыбнулся, обнажив два ряда крупных белых зубов. Нет, возразил он, я не струсил, потому что умею плавать.