Последний из праведников - Андрэ Шварц-Барт

— Дьявола! — добавила она. — Это еще мягко сказано…

Странная тоска напала на Мордехая. Он решил обидеться и замолчать. Ох, как короб намял плечо! вдруг почувствовал он. И, наверно, впервые за всю жизнь он пожалел, что желтая подкладка его тулупа висит клочьями, сапоги каши просят, а шляпа потеряла всякую форму, потому что служила ему и тарелкой и кружкой. «Да мне-то что! — вдруг разозлился он. — Что я, золотая монета, чтобы всем нравиться!»

В эту минуту он увидел, что девушка поставила бадью на землю, улыбаясь, обернулась к нему и насмешливо передернула плечами, словно хотела сказать: «Ну, ну, не сердись — сам же и затеял, верно?» Затем она тряхнула головой, подхватила тяжелую бадью, и та снова закачалась в такт ее мягкому шагу. С виду она несла воду легко, как букет цветов, но теперь водяные брызги стали выплескиваться на ее бархатное платье, покрывая его сверкающими капельками. Молодой человек почувствовал все очарование этой минуты.

За церковью начали уже попадаться первые еврейские хижины, дряхлые и покосившиеся, они жались друг к другу, как пугливые старушки. То тут, то там вдоль стены скользила черная фигура — тряслась длинная борода и поблескивал муаровый кафтан. Совсем стемнело. Посыпал мелкий дождь, и не стало барышни — только танцующая тень маячила впереди. Внезапно тень перестала двигаться, и тонкий белый палец показал на соседнюю улицу: синагога там, говорил этот палец. Потом исчез и он.

«За кого она меня принимает? — вознегодовал в душе Мордехай. — Что я ей, собака, которая… которую…»

Поставив короб на землю, он стремительно ринулся вперед, как человек, уверенный в своей правоте.

Услышав за собой шаги, девушка поспешила укрыться в подворотне. Он увидел ее всего в нескольких шагах от себя — она стояла в тени, такая красивая… И он нежно подумал: «Ну, на самом-то деле не ей же меня благодарить…» Она напряженно поджидала его, держась на всякий случай рукой за щеколду.

— Хочешь… — вдруг пробормотал он. — Позволь донести бадью.

— Ты ведь бродячий торговец, — чуть задыхаясь, сказала она, — сегодня здесь, завтра там… Как же ты смеешь со мной так разговаривать?

И, улыбаясь ему широкой лукавой улыбкой, в которой (по крайней мере, ему так показалось) промелькнула легкая тень сожаления, она наклонилась к уже наполовину пустой бадье, взялась за ручку, медленно выпрямилась и, тряхнув на прощанье гривой, пустилась бежать… Вот она уже скрылась за водяными брызгами, а он даже не успел заметить, в какую улочку она свернула.

Медленно поднял Мордехай свой короб и поплелся к синагоге. Мерцала на небе звезда, то прячась за черными домами, то появляясь снова. Но сегодня звезда не напоминала ему о легком свете Субботы, потому что лоскут неба, куда была приколота эта золотая булавка, казался ему выкроенным из темного бархатного платья: перед глазами стояла еврейская девушка.

Кончилась вечерняя молитва, но верующие из синагоги не ушли, а, собравшись вокруг печки, повели между собой спор. Они задыхались от дыма, кашляли, кричали, размахивали руками и все никак не могли решить, кому на сей раз выпадет честь оказать гостеприимство. Обычно стоило людям поглядеть на Мордехая, как его отправляли к какому-нибудь почтенному еврею, известному своим повышенным интересом к внешнему миру. Но на сей раз раввину и в голову не приходило принять пришельца за «веселого разносчика»; он счел его «паломником, подрабатывающим торговлей», и пригласил к собственному столу.

— Рабби, добрый рабби, — сказал Мордехай. — не место мне за вашим столом, непутевый я еврей. Просто, понимаете, немного грустно мне сегодня.

— А почему тебе грустно? — удивился раввин.

— Почему мне грустно? — улыбнулся Мордехай. — Потому что не получился из меня хороший еврей.

Маленький толстенький раввин еще больше выкатил и без того выпученные глаза.

— Идем без всяких разговоров! — проверещал крохотный рот, прятавшийся в бороде.

Ужин был царский, о лучшем Мордехай и мечтать не мог: рыбный холодец, говяжье жаркое, а на закуску — необыкновенно вкусный цимес.[7] Мордехай был настолько очарован приемом, что рта не раскрывал: сидел чинно, словно в Земиоцке в кругу степенных Леви. Но когда хозяйка принесла блюдо с рожками — тут уж он не выдержал и весело похлопал себя по животу.

— Эх, братья мои, полакомимся рожками! У них же райский вкус, у этих рожков! Только увижу их — вспоминаю Землю Израильскую. Ну, а уж когда в рот возьмешь — сразу же начинаешь мечтательно вздыхать: «Всевышний, верни нас в землю нашу, в край, где козы жуют „рожки в изобилии“».

Эти слова настроили присутствующих на определенный лад, и начались вечные вопросы: когда придет Мессия? Явится ли он на облаке? Вернутся ли с того света мертвые? И чем люди будут питаться? Ибо сказано: «В тот день я заключу мирный союз между вами и всеми тварями».

— И как можем мы, кроткие агнцы мои, ускорить его пришествие? — спросил, наконец, раввин, беспомощно разводя руками.

Гости хорошо знали, что сейчас дискуссия, продолжающаяся уже две тысячи лет, достигнет той головокружительной вершины, откуда можно объять все Мироздание.

— Мы должны страдать, — начал старик, сидевший по правую руку от раввина.

Оттопырив отвислую розовую губу, прикрыв впалые глаза и не переставая качать головой, он продолжал:

— Страдать, страдать и еще раз страдать, ибо…

— Господин Гриншпан, — раздраженно перебила его хозяйка, — а что, по-вашему, мы делаем? Или вам еще мало?

— Ша, ша, — робко прошелестел раввин.

— …ибо сказано, — продолжал, как ни в чем не бывало, старик: «Страдание идет народу израильскому, как красная лента белой лошади». И еще сказано: «Мы несем на себе страдания всего мира, мы взяли на себя эту ношу, и на нас будут смотреть как на проклятых Богом и униженных. И только когда Израиль погрузится в страдания каждой косточкой, каждой жилочкой своего растерзанного на перекрестке дорог тела, тогда и только тогда пошлет Бог Мессию». Увы! — закончил господин Гриншпан, выкатив глаза, словно видел перед собой эту страшную картину. — Только тогда и не раньше.

— Господин Гриншпан, — грустно пропищал раввин, — ну, я вас спрашиваю, ну, что вам за удовольствие нагонять на нас страх? Мы что, Праведники, чтобы жить с ножом у горла? Знаете что, дорогой господин Гриншпан, поговорим лучше о чем-нибудь веселеньком: что слышно о войне?

Едва успев произнести последнее слово, раввин затрясся от хохота, хотя эту убеленную сединами шутку знали все присутствующие. Он так зашелся, что все по-настоящему перепугались за него. Но с помощью обычных опрыскиваний и постукиваний по спине приступ веселья прошел так же внезапно, как и напал на него, и раввин вернулся к столу.

— Так о чем мы тут говорили? — пробормотал он смущенно, но, заметив всеобщее неодобрение, напустил на себя задумчивый вид и замолчал.

— Я знаю, дорогой господин Гриншпан, — проговорил он, наконец, — сколь неуместной могла показаться моя шутка. Даже обидной. Но хочу вам заметить, что ни против вас, ни против ваших слов я ничего не имею. Развеселился я исключительно потому, что радуюсь субботе. Вы мне верите?

— Охотно верю, — растрогался старик, — но позвольте и мне вам заметить, что, согласно учению рабби Ханина…

Завязался разговор о смехе. Что такое смех? Каким законам он подчиняется? Каков его человеческий и божественный смысл? И, наконец, совершенно загадочным образом дошли до того, что стали выяснять, какая связь между смехом и приходом Мессии.

Оставаясь верным своему положению бродячего торговца, Мордехай до сих пор сидел тихо. Перед мысленным взором порой проплывало темно-зеленое платье. Как бы увидеть его снова? Эх, была не была! Он наклонился вперед, как делал в таких случаях отец, и важно заявил:

— Позвольте заметить. Что значит Ицхак! Имя «Ицхак» значит не что иное, как «он будет смеяться». Добавлю еще: Сарра увидела, что сын Агари, Исмаил, мецахек, то есть «смеется». Осмелюсь отсюда заключить, что сыновья Авраама, Исмаил и Исаак, отличаются между собой тем, что первому назначено было смеяться сейчас же, а Исааку, отцу нашему, — только в будущем. С приходом Мессии, благословенно имя его, все будут смеяться. А до того нужно плакать. Так скажите же мне, братья, может ли сердце истинного еврея смеяться в этом мире, если только не при мысли о мире грядущем?

После столь высокого рассуждения Мордехай поднес ко рту рюмку, запрокинул голову и, к великому удивлению окружающих, выпил залпом, как простой мужик.

Затем, прищелкнув языком, он не без лукавства добавил:

— К счастью, у нас сердца не совсем еврейские, иначе как бы мы могли сейчас наслаждаться субботним покоем?

Последнее замечание было крайне высоко оценено. Раввин усмотрел в нем хасидский дух. Он начал удивляться такому кладезю мудрости в простом разносчике товаров. Вот тут-то Мордехай и довершил свой тонкий маневр. Кокетливо наклонив голову, он сказал, что он — Леви из Земиоцка.