Печатная машина - Марат Басыров

Потом он вдруг снял с лица повязку, благодаря чему сразу же поднялся на несколько планок в моих глазах. Мне стало интересно.

— Зачем ты это делаешь? — спросил я.

Он сказал, что его скоро выпишут, и ему хотелось бы немного подцепить моей болезни. Надо же, он действительно был хитрецом. Только не знал, что таким образом мою заразу не подхватить. Так легко она не давалась.

— Не нужно спешить, сынок, — сказал я. — Через год тебя свалит эта болезнь или какая-нибудь другая. Сейчас же, кроме насморка, тебе грозят лишь ожидающие в казармах заряды пиздюлин. Это тоже своего рода болезнь, и с ней приходится справляться самостоятельно.

Но он не хотел выздоравливать. Он хотел обмануть всех вокруг, а заодно и себя. Этот несчастный дошел до того, что через три дня начал просить меня его поцеловать. Рот в рот, чтоб заразиться наверняка. Честное слово, я не вру. Он лез ко мне, вытянув губы. Я разбил ему нос и запачкал пижаму кровью. Он плакал, пока я выталкивал его за дверь. Сумасшествие билось у моих ног, а я выпихивал его наружу.

Мне и самому хотелось плакать. Каждый раз, когда сестра входила в мою палату по ночам, чтобы сделать мне очередной укол, мне казалось, что я плачу. Где-то на границе между явью и сном, получая в мягкое место кусающий шлепок, я будто бы плакал по несбыточному, — тому, что видел во сне, но не смог перенести в явь. И мне кажется, что она, приложив к ужаленному месту ватку, касалась пальцами моей мокрой щеки, как бы проверяя подлинность увиденного. Один раз мне даже показалось, что ее лицо приблизилось к моему и она горячо меня лизнула.

Прошло три недели моего пребывания в летунском госпитале. Майор заканчивал диссертацию на тему моей болезни, не скрывая подполковничьего блеска в маленьких своих глазах, паренька заменили другим, который боялся меня, как огня, я добивал книжку о метрострое, — как все поменялось враз, будто спустили воду.

В одну из ночей сестра сделала укол, а потом легла сверху, не давая мне ни встать, ни развернуться, ни выскользнуть из-под нее.

— Я тебя спасу, — шепнула она в самое ухо, и тут мне удалось вывернуться.

Она едва не упала на пол, я успел поймать ее за бедро. На ее лице не было повязки. Что это означало? Что моя болезнь, наконец, отступила от меня, отказавшись от лакомого кусочка? Что я был свободен? Или что эта женщина, так же, как и я, словила вирус и теперь сжигала за собой все мосты?

Она приблизила свой рот к моему и впилась в губы. Под халатом ничего не было. Тело было горячим, как при высокой температуре. Она начала иступленно меня целовать, все лицо, пока я ладонями не поймал ее лицо и не заставил принять мой язык. Член и язык вошли одновременно, и она задохнулась от двойного проникновения. Я начал двигаться, и она — навстречу мне, — какое-то время понадобилось приспособиться к движениям, найти ритм. Я чувствовал, как с каждым толчком в ней нарастает крик, как сильно, уже совсем не контролируя себя, она сосет мой язык, покусывая его острыми зубами. Мы заорали одновременно, заорали на весь спящий госпиталь, как два горца, одновременно лишаясь голов и теряя ускользающую вечность.

— Мы перебудили весь этаж, — тихо смеялась она потом, прижимаясь ко мне остывающим телом.

— Что ты наделала? — шептал я в ответ и таял от ее дыхания.

— Мне все равно, — выводили ее губы. — Скоро мы все умрем. Все погибнем.

Вот кто действительно сошел с ума, думал я во тьме, с ужасом пытаясь разглядеть ее черты. Ее болезнь была сильнее моей во сто крат.

— Я спасу тебя, — шептала она. — Спи, солдат. Я тебя спасу.

Летуны продолжали маршировать на плацу и горланить свои дурацкие песни. «Ебать наши лысые головы, — выводили они, приспосабливая дебильную свою речовку под строевой шаг, — ебать-колотить нас всех, если мы кого-нибудь боимся. Пусть распахнутся перед нами ворота ада, мы пройдем пехотным строем по главной его улице и заставим отсосать любого, кто встретится на нашем пути».

Я слушал этот бред и потихоньку охреневал от такого кощунства. Послушать их, сам черт этим мудакам был не страшен в диком их запале. Сейчас, сидя на подоконнике с сигаретой в зубах, я понимал, насколько глубоко все они были поражены, насколько сурово искалечены, и, чтобы излечиться, каждому из них не хватило бы жизни. Господи, твердил я про себя как заведенный, спаси и сохрани. Спаси и помилуй, Господи.

Теперь сестра приходила каждую ночь. Она была не очень красива, как выяснилось, но какая мне была разница. У нее были те же глаза, которые целых три недели изучали меня, испытывая то ли на прочность, то ли на слабину. Теперь они также испытывали меня своим блеском. В них я находил то, что до сих пор не хватало мне все это время, что я был без нее. Каждую ночь она выпивала, высасывала меня до дна, до последней капли, чтобы утром я мог проснуться чуть обновленным, нежели ложился вчера. Это ли было ее спасением, или оно ждало меня впереди, я старался не думать, а просто как можно больше брать из того, что она мне давала.

Мои двери были открыты, и я мог шататься по коридорам госпиталя, но я не делал этого. Что я мог там увидеть? Свободу? Ох-хо-хо, это смешно звучало! Свободы здесь не было. Свобода была только в ней, в некрасивой медицинской сестре с офигенными ногами, между которыми как раз и открывались врата свободы. У моей спасительницы были две девочки и муж — капитан-особист, но, кроме всего этого, она обладала подлинной высотой, несмотря на свой небольшой рост. Я входил в нее, и она поднимала меня на эту высоту, и у меня захватывало дух от открывающейся мне свободы.

Наконец майор справился с моей болезнью. По крайней мере, он так решил. Снова приходили офицеры и заглядывали мне в рот, цокая языками. Они восхищались проделанной работой. «Да, — говорили они, — Палыч (майор) — мастер, бляхо! Поставил на ноги, буквально с того света вытащил пацана. Мастер, что и говорить».

Майор млел от удовольствия, похлопывая меня по плечу, а я стоял с открытым ртом и вместо благодарности испытывал ненависть. Я был подопытным кроликом, только и всего. Я был лысой черепахой в коробке из-под обуви. Я был черт знает кем.

Уколы прекратились, последняя таблетка была проглочена.

Наступало время прощания.

Наутро за мной должна была приехать машина, но до этого должна была прийти она.

Я ждал ее, боясь сомкнуть глаза. Боясь пропустить самый первый момент ее прихода. «Этот раз будет последний», — стучало в моей голове. Последний.

Она вошла и включила свет.

Ослепленный, я сел на кровати.

— Одевайся, — она вывалила мне на колени мою одежду. — Живо.

Ничего не понимая, я принялся судорожно одеваться.

Она смотрела на меня, и я видел, как дрожат ее руки.

Наконец я натянул сапоги, надел шинель и шапку. Подпоясался ремнем.

— Готов? — в ее глазах стояли слезы.

Я кивнул, не в силах что-либо сказать.

Каким-то шестым чувством я понял, что происходит. Что должно было сейчас произойти.

Мы вышли за порог, и она отперла входную дверь в торце коридора. Сразу пахнуло морозным воздухом. В голове стало ясно и пусто. Она пропустила меня на крыльцо. Передо мной чернело небо с мириадами звезд. Слева желтела половинка луны.

Я обернулся к ней.

— Беги, — сказала она и вдруг перекрестила.

Я молча смотрел на нее.

— Беги, — повторила она.

И я побежал.

Я бежал, стараясь не думать, кого я оставлял за своей спиной и что ждет меня впереди. Я бежал без всякого желания оглянуться, в страхе вместо женского силуэта в прямоугольнике света увидеть вырастающий на горизонте огромный ядерный гриб. Я бежал к тому, от чего пытался скрыться более месяца назад, понимая, что скрыться невозможно. Теперь понимая очень хорошо. Мой бег был легок и прозрачен. С каждым шагом я все больше растворялся в ночном воздухе. Который уже не обжигал моих легких. Потому что я. Постепенно. С каждым вдохом. Становился им.

8. ХАОС

У нее были короткие ноги и большая задница. Она шла впереди меня, постоянно оглядываясь и глумливо мне улыбаясь. Что-то дикое сквозило в ее взгляде — это сбивало с толку. Я не мог понять, что я к ней чувствую. Не мог собрать все свои ощущения в один пучок. При ходьбе она крутила жопой и так, и эдак — наверное, ей казалось, что это должно выглядеть соблазнительно. Господи, мне оставалось полтора месяца до дембеля, и весь ее нелепый вид и все вульгарные движения были ничто по сравнению с тем, что мне пришлось пережить за последние два года. Я воспринимал это как окончание трудного пути. Весь этот затянувшийся бред сжался до размеров ее крепко сбитого тела, которым мне пока никак не удавалось овладеть, — может быть, потому, что я привык, что до сих пор он сношал меня, а теперь вот по какой-то необъяснимой прихоти решил подставить свой зад.

Ее звали Рита, ее звали Марго и, наверное, звали как-то еще, но все эти имена были невесомы, пусты, потому что не имели никакого значения. Все, что я хотел, это справиться с собой, со всем тем, что происходило внутри меня, что открывалось неявственно, но довольно ощутимо. Я шел за ней по тропинке, меж камышей, время было раннее, бежевая ночь медленно перетекала в такого же цвета утро, и где-то вдали гудел паровоз, который должен был увезти меня из этих мест.