Коммутация (сборник) - Леонид Каганов

— Аркаша, как имя-отчество у твоей матери?

— Не надо пока записывать, она отказывается в этом участвовать.

— На отца писать?

— И на отца не надо. Может на Юльку?

— На кого?

— Это я так, про себя. Сейчас звякну, — я снова потянул к себе телефон и набрал юлькин номер.

В трубке раздался хохот какой-то дамы, затем деловито:

— Добрый день, акционерное общество «Витязь».

— Юлю позовите пожалуйста.

— Сейчас. Юлька! — опять хохот.

Наконец я услышал голос Юльки.

— Але?

— Юль, привет, это опять Аркадий…

— Привет, — она не удивилась, но ее голос сразу стал каким-то серым.

— Слушай, тут такое дело, я закончил работу и есть за нее деньги, их надо на тебя перечислить.

— Почему на меня?

— Родители отказываются. Тебе они не помешают, правда? Надо просто приехать с паспортом.

— Аркадий, я не могу, — твердо сказала Юлька и непривычное «Аркадий» резануло слух.

— Почему?

— Не могу и все. Не могу, — ей явно не хватало слов.

— Ну хорошо, тогда пока? — я был растерян.

— Прощай, — тихо сказала Юлька и первая положила трубку.

Я некоторое время отупело держал в руке пиликающий кусок пластика, Михалыч внимательно смотрел на меня.

— Может быть мы тебе какой-нибудь памятник поставим в пределах суммы?

— Не надо, — сказал я зло. — Я не бросался под танк с гранатами.

— Ну тогда может быть тебе это и не очень нужно? — осторожно сказал Михалыч и зачем-то добавил. — В такой-то момент?

— Нет, так не пойдет. Вот что — надо перечислить в фонд мира! Или в детский дом. Детям Чернобыля, ветеранам, мало ли фондов?

— Ты хочешь чтобы я написал в договоре «программу модуля выполнил фонд мира»? — произнес Михалыч с мягкой иронией.

— Действительно, не получается, — огорчился я.

— Можно оформить на меня, а я потом перечислю, но ведь ты наверно…

— Мне не доверяешь, — закончил я фразу. — И есть тому причины.

Я снова потянулся к аппарату и набрал номер Глеба. Долго никто не снимал трубку, наконец раздался раздраженный голос Баранова.

— Алло? Алло?

— Чего ты кричишь, это Аркадий.

— Какой? — растерялся Баранов.

— Никакой. Галкин. Где Глеб?

— Никого нет, пятница, Глеб на даче, я тут… мы… слушай, а я думал ты уже… это…

— Нет пока. А с кем ты там? Есть кто-нибудь из наших? — не хотелось отдавать деньги Баранову.

— Ну ты ее не знаешь… — замялся Баранов.

— Хорошо, — я решился. — Паспорт у тебя с собой?

— А что? Ты не мог бы перезвонить попозже, просто я сейчас никуда не могу…

Я кивнул неподвижно стоящему Михалычу: «пишите: Баранов».

— Бросай все, тебе деньги нужны? Шестьсот? На халяву?

— Да! — тут же вскинулся Баранов. — Ты мне в наследство что ли?

— Ну типа того. Хватай паспорт, пиши адрес, тебя встретит Михаил Германович с ведомостью. Михаил Германович — запомнил? Нет, меня там не будет, я там уже насиделся выше крыши. Ну пока. И проверь там все внимательно.

Я встал и повернулся к Михалычу.

— Прощайте, Михаил Германович.

— Зря ты так, Аркашенька.

— Не зря.

— А кто такой Баранов?

— О, это такой Баранов, которого обмануть как меня никому не удастся.

— Аркашенька, но так получилось…

Михалыч стоял передо мной весь красный, низенький, взгляд в пол, как провинившийся школьник. Мне стало его жалко.

— Поверьте, я не обижаюсь, я сам виноват. Пойду я, Михаил Германович. Если что — я сегодня вечером еще дома, телефон у вас записан.

— Стой, а модуль мы с Барановым что ли будем тестировать?

— С Барановым? — я усмехнулся. — Попробуйте. Но лучше с Лосевым. Модуль работает, я свое дело сделал полностью, прощайте, — и я вышел на улицу.

— Ты позоришь нашу семью! — кричал отец, расхаживая вдоль окна по своему обыкновению.

— Интересно чем?

— Почему ты еще здесь? Что о нас скажут соседи, что мы сына эксплуатируем после смерти как Сталин заключенных на Беломорканале?

— Я прощаюсь с миром, имею право.

— Похороны были почти неделю назад!

— Это мое личное дело и никого не касается.

— Касается! Ты мой сын, и я хочу чтобы мой сын умер человеком а не блудил нежильцом по свету!

— Имею право прощаться столько, столько хочу.

— А по-моему ты вообще не собираешься уходить, так? — отец прищурился.

Терпение мое лопнуло.

— А ты наверно всю жизнь мечтал о моей смерти, так? Никак не дождешься!

— Не смей со мной разговаривать в таком тоне! — закричал отец.

В комнату вошла мать.

— Себастьян, я тебя прошу, мы же договаривались без этих криков! У нас же такая слышимость! Соседи уже все знают!

— Разговаривай сама! — бросил отец и вышел из комнаты.

— Сынок, пойми… — мама говорила медленно, выбирая слова поточнее, — пойми отца. Он не хочет тебе зла, он просто пытается объяснить что так принято. Мы ведь живем в обществе. Есть нормы, правила, традиции. Почему ты делаешь все не как у людей? На похоронах куда-то убежал…

— Мам, мы же договорились об этом не вспоминать. Об этом мы ругались вчера весь вечер, сегодня утро.

— Хорошо, я не об этом. Скажи, ты действительно не хочешь уходить?

— А вы все так хотите чтобы я скорее ушел?

— Ничего ты не понимаешь… — она устало опустилась на диван, на секунду прижала к глазам платок и продолжила с надрывом. — Да я бы жизнь отдала за тебя! Если бы мне сейчас предложили сделать так, чтобы ты был жив, я бы… — голос ее дрогнул, она комкала в руке платок.

— Да уйду я, уйду, никуда не денусь. Зачем же вы меня подгоняете? Через неделю меня здесь точно не будет, что вы волнуетесь?

— Еще целую неделю? — она оторвала от глаз платок и изумленно уставилась на меня.

— Да почему бы и нет?

— Сынок… Ну пойми же ты — ведь ничего тут нельзя сделать, тебя не вернуть. И ты только травишь душу мне, себе, Юле…

— Хорошо я больше не приду. Поеду за город, поброжу пару дней по лесу и уйду. Я всегда любил бродить по лесу…

— Но почему у тебя все не как у людей? Есть ведь обычай — нежилец уходит в день поминок, ну или на следующий день. Меня соседи спрашивают, а что я им отвечу? Я не гоню тебя, и если бы была хоть надежда, хоть… — она снова заплакала.

— Прощай, — сухо сказал я, встал, и вышел из дома.

На улице шел дождь, я оглянулся — идти было некуда. И мне вдруг захотелось попасть туда, на бульвар, где я сидел неделю назад на лавке под каштаном. Я сел в метро и вскоре снова выходил под дождь в центре города.

Я перешел улицу, завернул за угол и вдруг остолбенел, нос к носу столкнувшись с Юлькой. Она шла под одним зонтиком с Григорием, и тот нежно держал ее под руку. Юлька жутко смутилась.

— Привет, — сказал я растерянно. — И тебе привет, Григорий.

Юлька явно не знала куда деваться, да и Григорий как-то смущенно шмыгал носом. Гораздо более смущенно, чем шмыгает носом работник конторы, направляясь к метро с одной из сотрудниц.

— Значит ты уже с Григорием погуливаешь? — спросил я.

Юлька промолчала, и я понял что попал в точку.

— Молодец ты, Юленька, нечего сказать. Могла бы подождать пока я уйду. И ты тоже хорош, — повернулся я к Григорию.

— А чего ты не уходишь-то? — смущенно пробасил тот, разглядывая носки своих лакированных ботинок.

— Да какое ваше собачье дело? — взорвался я. — Можно недельку после похорон подождать, а потом трахаться с кем попало? А, воробышек?

— А что мне теперь, жизнь ломать? До старости в трауре ходить? — вспыхнула Юлька.

— Да ты просто сука!

— Да пошел ты знаешь куда? Мы с Григорием последние два месяца и так неплохо без тебя обходились…

Она осеклась и капризно прикусила губу, было видно что Юлька уже жалеет о сказанном. На меня она старалась не смотреть. И я вдруг вспомнил все эти «сегодня я занята», «на работу за мной не заезжай», «поеду к подруге на дачу» — и понял что она сказала правду. Григорий молчал, по-прежнему уткнув взгляд в землю.

— Ну а ты что скажешь, Гриша? — я перевел взгляд на него.

Я ждал, что он сейчас пробасит что-нибудь в своей развязной манере, и тогда я врежу по этой наглой роже, по тупому бритому подбородку, искалечу, выбью зубы, чтоб хоть кто-то в этом мире запомнил меня надолго. Но Григорий молчал, не поднимая взгляда. Наверно ему сейчас действительно было неловко и стыдно. Я приглушил в себе злобу и сделал шаг в сторону:

— Проходите, не толпитесь, людишки добрые. Жить вам поживать, да добра наживать. Долго и счастливо. И умереть в один день.

Юлька и Григорий, как по команде, двинулись вперед и быстро завернули за угол.

Я дошел до бульвара и сел на скамейку под каштаном. Листья уже распустились, и теперь в вышине покачивались белые цветочные свечки. Дождь лил не переставая — нудный и мелкий, и казалось насквозь пронизывал душу своими тупыми иголками. Неподалеку возле луже плескались двое ребятишек — они зачем-то кидали туда кирпич, вынимали и кидали снова. Этот мир был чужой, я больше не был его частью, и теперь вдруг понял это. Я уже не чувствовал за плечами груз неоконченных дел и недовыполненных обещаний. Не я должен был вставить тете Лиде стекло, и не моего паяльника ждал на антресолях наш сломанный телефон с определителем номера. Не моя сессия заваливалась, и не я клялся вернуться к маленькому карельскому озерку, чтобы пройти тот перекат на байдарке, а не на катамаране. Не я мечтал когда-нибудь побывать в Париже, это кто-то другой не успел там побывать. Этот мир был чужой, созданный для других людей, здесь не было ничего моего, и даже желание еще раз поднять голову и взглянуть в последний раз на цветущий каштан и летящие дождевые капли — это было не мое желание.