Рыжее знамя упрямства - Крапивин Владислав Петрович

Так прошли понедельник, вторник и среда. В четверг, слоняясь по лагерю в одиночку, Рыжик забрел в фанерный домик, где было что-то вроде штаба. Шкафы с книгами, какие-то щиты с картинками, а между окон висела… большущая карта. Похожая на военную. Зеленая, расчерченная тонкими линиями на квадраты. «Окрестности города Преображенска. Западный район», – прочел Рыжик вверху.

Он уперся в липкую карту ладонями. Потом сразу спрятал руки за спину и сделал два шага назад, принял равнодушный вид. Чтобы все, кто глянет на него, поняли: никакая карта Прохору Кандаурову не нужна. И он стал будто бы смотреть в окно, а по правде все равно смотрел на карту. С полутора метров он легко различал самые мелкие буквы и значки.

Разбираться в картах Рыжик умел. Конечно, на занятиях в отряде больше приходилось иметь дело с морскими картами, с «меркаторскими», но и про сухопутные Кинтель кое-что объяснял. Рыжик быстро сообразил, что в каждом квадрате бумажного пространства – километр. Что зеленая масса с рассыпанными по ней кудрявыми деревцами и елочками – большой лес. Вверху справа был обозначен лагерь «Солнечная Радость» – синим флажком с желтым солнышком. От этой «Радости» вверх шла дорога, по которой привезли сюда Рыжика – к Еланской ветке, где ходили электрички. Рыжик понимал, что туда соваться нечего и думать – сцапают.

Слева, в нижней части карты, виднелась правая часть Преображенска. Она была похожа на часть осьминога, растопырившего коричневые щупальца. С востока на запад тянулась к Преображенску жирная линия. Вдоль нее танцевали редкие буковки, которые складывались в надпись: С а в е л ь е в с к и й т р а к т.

И тракт вел ни куда-нибудь, а прямо к северному берегу Орловского озера, а с берега острым треугольником втыкался в синюю типографскую краску «Мельничный п-ов»! То самый, чьи берега занимала водная база морской школы РОСТО. И где каждый день поднимала свой флаг «Эспада»!

С этой минуты жизнь Рыжика снова обрела смысл и цель.

От лагеря до города по прямой было километров тридцать пять, Рыжик понимал, что не одолеет этот путь по лесу, не зная дороги. Но и не надо! До тракта – всего двенадцать километров! И не заблудишься! Шагай прямо на юг и в конце концов (левее ли, правее ли – все равно) наткнешься на шоссе. А там полно машин! И найдутся же, наверно, добрые люди! Он скажет, что пошел с родителями за грибами, заблудился и теперь самостоятельно добирается до города…

Старый растянутый свитер он заранее спрятал в лопухах у забора. Завернул в него тюбик с мазью «Тайга» и два куска хлеба, которые в обед унес тайком из столовой. Никакого имущества с собой он решил не брать. Да и какое имущество? Только зубная паста и щетка в тумбочке. Чемоданчик с запасной одеждой все равно заперт у кладовщицы тети Лизы. Наплевать… Да, был еще фонарик-брелок! Рыжик проверил – в кармане ли он? Здесь, на месте…

Когда укладывались на ночь, Рыжик не стал снимать с руки часы. Эти электронные часики мама подарила, когда ему стукнуло девять лет. Рядом с циферблатом, на широком кожаном браслете, дергал стрелкой под выпуклым стеклышком крохотный компас ("компас" – принято было говорить в «Эспаде»). Пригодится. Ох как пригодится…

Младшим отрядам отбой полагался в десять часов, когда закатное солнце еще проглядывало сквозь сосны. Конечно, никто сразу не засыпал. Тем более, что старшие в длинной дощатой столовой бесновались и горланили на своей дурацкой дискотеке. «Им можно, а нам нельзя, да?» – бунтовали младшие. Ну и драки полотенцами, анекдоты всякие, страшилки (глупые и не страшные; а вот в лесу действительно будет жуть, Рыжик это понимал). Наконец часам к одиннадцати – после того, как вожатая Татьяна Семеновна дважды врывалась в палату и грозила «расставить по углам на всю ночь», народ угомонился. Задышал в подушки. За окнами сделалось потемнее. Гвалт и музыка в столовой стали затихать.

…И, кажется, он заснул. Но не надолго, на полчаса или час. А проснулся, будто от толчка: пора!

Рыжик откинул простыню, сел в кровати. Сердце сжималось и разжималось, как упругий мячик. Почему-то все время хотелось переглатывать. Рыжик натянул штаны и кроссовки. Никто на него не смотрел, все только посапывали. «Ладно, отдать швартовы», – приказал себе Рыжик, и от этой бодрой команды ощутил себя уверенней. Двинулся к выходу – как человек, захотевший побывать в кирпичном гальюне на краю лагеря.

Снаружи оказалось пусто и светло. Лишь несколько дней назад миновало летнее солнцестояние, ночи все еще были совсем короткие и почти «белые». Перистые облака в серебристой вышине отражали солнце, которое спряталось совсем неглубоко. Хотя виднелись и темные облака – признаки не очень-то теплой погоды. Конец июня в нынешнем году не баловал жарой, и сейчас вечер был зябкий.

Рыжик двинулся по кирпичной дорожке мимо длинных умывальников, мимо столовой. Старался шагать независимо. А чего такого? Ну, надо человеку…

Но никто не встретился Рыжику, не окликнул его. Светлая ночь была пуста, как громадная, чисто вымытая банка из стекла. Рыжик не пошел, конечно, к кирпичному строению, от которого пахло хлоркой, а взял правее, к забору. Откопал в лопухах свитер, хлеб и мазь, выбрался в дыру между досок. Сунул хлеб в карман, потом натер шею, руки и ноги «Тайгой» – на всякий случай, потому что пока рядом не было ни одного комара. После этого он напялил свой рыжий балахон и двинулся к ближней деревне Мокшино. Через мелкий березняк.

В березняке впервые стало страшновато. От безлюдья, от шелеста и… даже непонятно отчего. Рыжик принял этот страх как должное, не стал прогонять. Рассудил в том смысле, что пусть эта пока что маленькая боязнь будет ступенькой привыкания к большому страху, который наверняка ждет беглеца в ночном лесу. Впрочем, березняк быстро кончился и Рыжик увидел изгороди околицы. Кое-где светились окошки, издалека слышалась музыка – наверно, работал телевизор.

Рыжик не стал заходить в деревню, отправился по тропинке вдоль изгородей. Лопухи чиркали по ногам, свежие головки репейника цеплялись за свитер, но не сильно (играли, наверно). А впереди сквозь репейникбыл виден лес . И от этого под свитером заранее разбегался этакий «мурашистый» холодок. Впрочем, возможно, и от вечерней зябкости…

Когда деревня осталась позади, а до темной зубчатой стены леса было около сотни шагов, Рыжику повстречалась собака. Большая, лохматая. Они сошлись на тропинке. Встали друг против друга. Собака смотрела непонятно, ждала чего-то. Рыжик сперва хотел уступить дорогу, но вдруг подумал: получится, что он испугался. А если испугается сейчас, как тогда будет в лесу?

– Хочешь хлеба? – спросил он собаку. И она… да, она чуть вильнула хвостом.

Рыжик достал подсохшие ломтики, протянул один собаке на ладони. Она снова вильнула хвостом, взяла кусок губами. Сжевала его. Правда. не очень охотно (видимо, от хлеба пахло «Тайгой»), но все-таки сжевала. И шевельнула хвостом третий раз.

– Послушай, а может, ты проводишь меня до тракта? – спросил Рыжик. Он понимал, как замечательно было бы идти через лес вместе с таким сильным добрым зверем. Ни капельки не страшно! Однако собака тихонько вздохнула: извини, мол, но у меня свои дела. Она обошла мальчишку и, не оглядываясь, двинулась к деревне. А Рыжик проводил ее глазами и снова повернулся лицом к лесу.

Постоял секунды три и зашагал.

Когда лес придвинулся вплотную, дохнул тьмой и сосновым запахом, когда шиповник опушки цапнул за рукава и оцарапал ноги, у Рыжика мелькнула мысль . О том, что койка в лагерной палате не столь уж плоха, уютная даже, и что, может быть, не стоит делать глупостей, а лучше вернуться, лечь, потому что… ну, наверно, не такая уж она длинная, лагерная смена. Кончится, и потом все будет хорошо…

Но это была не его, не Рыжкина мысль! Будто ее кто-то со стороны, предательски, сунул ему в голову. И Рыжик отчаянно тряхнул головой! Он, парусный матрос и барабанщик «Эспады», скомкал эту мысль, будто грязную бумажку и с отвращением швырнул… да, внутрь того самого кирпичного строения, которое пахло хлоркой. И проломился сквозь шиповник навстречу мраку…