Не бойся, это я! - Нора Аргунова

Внезапно с земли, откуда-то из-под Лобанова горла, Жулька выкидывает ещё одну косточку. Движение молниеносно. Волчья лапа скрючена по-кошачьи. Кость взлетает и падает в стороне. Жулька плавно отодвигается от Лобана, отходит. Весёлый прыжок — и Жулька накрывает собой новую кость. И тут же оглядывается.

— Ай, Жулик! — слышит он.

Четвёртый восхищён, и это естественно. Жулька и сам относится к себе неплохо.

ЩЕНЯТА

У нас несчастье! Нашу Дельфу сбила машина!

Дельфа бежала, говорят, изо всех сил, а машина догнала и ударила сзади. Не понимаю, шофёр что, не видел собаку? Белую собаку, днём? Не мог же он нарочно — охотничью собаку, такую красавицу, сеттера! Да и вообще таких людей на свете нет, чтобы догоняли и сбивали собак!

Сгоряча Дельфа вбежала в сад и легла, а подняться больше не может. И позу не меняет: как свернулась, так и лежит.

Мама привела ветеринара. Я спряталась, чтобы не смотреть. Ветеринар определил, что у Дельфы перелом тазовой кости. Пусть лежит, трогать её нельзя.

Я сижу возле неё на корточках, и меня ужас берёт при виде её красных глаз. Только глазами она и двигает. Блюдце с молоком так и стоит, Дельфа не ест, не пьёт. Уж я-то знаю, какие у неё сейчас боли, я себе ломала руку. Как у неё мозжит внутри и всё разрывается от боли. А она молчит. Вот как надо терпеть…

— Папа, а если дождь?

Папа смотрит на небо. Он охотник, он знает приметы.

— Не будет дождя, — отвечает он.

— А если будет?

Теперь он смотрит мне в глаза, и я проглатываю слёзы. Когда я плачу, он перестаёт меня уважать.

— Пойдёт дождь — раскинем над Дельфой палатку. Но ей лучше на солнце, скорее выздоровеет.

— А у неё срастётся?

— Конечно, срастётся. Ещё пойду с ней на охоту, увидишь. И тебя возьму.

Я не отрываюсь от Дельфы. Когда я поправляю волосы или вытаскиваю изо рта травинку, она косится на мою руку своими воспалёнными глазами, и двигаются её жёлтые брови. Она боится, что я до неё дотронусь.

— Пойдём, ты только беспокоишь её. Мама звала обедать, ты слышала?

— Сейчас.

— Вставай, пойдём.

— Сейчас. Ты иди, я сейчас.

Папа уходит. Нос у Дельфы высох и стал серым. Наверное, у неё температура. А вот тут вот, сбоку, под такой гладкой, блестящей на солнце шерстью — какая тут сейчас невыносимая боль!

Приходит мама. Она садится рядом на траву. Посидела, помолчала и говорит:

— Всё-таки ей хочется быть одной. Когда очень плохо, хочется быть одному, верно?

Я говорю:

— Когда я болею, то мне — нет. Мне лучше, если со мной посидят.

— А взрослым лучше, когда покой. Дельфа ведь взрослая.

Мама встаёт.

— Ты можешь ей помочь? — спрашивает она.

Я поднимаю голову:

— Как помочь?

И замечаю, какое у мамы бледное, расстроенное лицо.

— Тебе кажется, ты ей сейчас помогаешь? — спрашивает мама.

Я молчу.

— Тогда зачем же ты тут сидишь?

Мы идём к террасе. Мы идём между кустами чёрной смородины. Мама впереди, я за ней, я оглядываюсь — и вижу Рекса! Рекс протаскивает через щель в заборе своё толстое брюхо!

— Мама! Рекс!

Она успевает схватить меня за руку.

Этот трёхмесячный дурень Рекс всегда с ходу бросается на Дельфу. Этому дураку только бы повозиться.

— Пусти! — кричу я.

Мама не сводит глаз со щенка.

— Тише, — шепчет она, — он поймёт…

— Он сейчас кинется! — говорю я и заливаюсь слезами, дёргаю руку, потом гляжу, изумлённая…

Щенок бежит, болтаются длинные уши, вот заметил Дельфу, поскакал неуклюжим галопом. Он приближается к ней со спины, даже её больных глаз ему не видно. Подлетел. Она только скосила зрачки, и он с ходу, как, бывало, бросался на неё, плюхнулся на землю и ползёт к ней.

Издали, весь вытянувшись в струнку, высовывая длинный красный язык, он пытается лизнуть её в морду. Она смотрит мимо. Он опрокидывается перед ней животом кверху, вскакивает и подпрыгивает, виляет, лёжа на боку. И даже до сих пор, спустя многие годы, я вижу на солнечной траве ярко-рыжего щенка и молодое просиявшее мамино лицо…

ФИТИЛЬ

Кошка вывела котят в тёмном подполе избы. Они вылезали через продушины, играли на солнце, однако люди могли смотреть на них только издали. Малейший шорох — и вся тройка скрывалась в своём логове.

На зиму хозяева забивали продухи в фундаменте, чтобы от дождей и снега под избой не заводилась сырость. Стояла осень, хозяйская дочь с детьми собралась домой — она жила в городе. Перед отъездом пробовали выловить котят, но безуспешно. И городские отбыли, прихватив с собой кошку, уверенные, что без матери котята выйдут сами.

А котята, осиротев, стали ещё осторожнее. Старики хозяева не кормили их. Кое-кто из соседей подливал молока в консервную банку. Видели, как появляются котята, озираясь, принюхиваясь, и как лакают, насторожённые, готовые мгновенно исчезнуть.

Зачастили дожди, пора было заканчивать подготовку к зиме, а один ход под избой всё не могли законопатить. На котят началась облава. Выманивая их, ставили еду, сторожили у лаза. Мёрзли, чертыхались, кляли безмозглое зверьё, но продолжали охоту, и двоих удалось поймать.

Оставался последний, самый дикий. До сих пор никто не слышал его, теперь он начал кричать. Сутки напролёт, с редкими перерывами, неслось из-под избы пронзительное мяуканье. Иногда он высовывался — и его голос слушала вся улица.

Не только ребятишки — взрослые занятые люди заговорили о котёнке. Он досаждал своими воплями, а ни вытащить его, ни заставить замолчать было невозможно. Замуровать живую душу ни у кого не поднималась рука. И многие считали, что делать ничего не надо. Котёнок порченый, никакая сила его к людям не пригонит, а холод и одиночество обязательно скоро доконают.

Я жила по соседству. В ту зиму мне удалось вырваться из города, чтобы поработать в тишине; я уехала в Листвянку и поселилась у Шлыковых. У них имелась свободная комната, «парадная». Обычно она стояла пустая и в ней гремел репродуктор. Но если выключить радио, «парадная» хороша была для работы. Хороша, пока рядом не объявился тот оголтелый кот. Окна «парадной» выходили в сторону дома, под которым он жил.

Пришлось мне обойти соседей, просить, чтобы с завтрашнего дня его никто не кормил.

Котёнок весь день орал до хрипоты, однако уговор соблюдался. Но вечером, когда я шла из кино, вышмыгнула прямо на меня из калитки согбенная старушечья фигурка. Я узнала нашу, шлыковскую бабку.

— Вы чего туда? — спросила я, разглядев у неё в руке пустую банку.

— Жрать ведь хочет, — виновато пояснила старуха.

Пришлось начинать сначала. На вторые сутки котёнок замолчал. В тот день вместо дождя повалил к вечеру снег. Потом ни дождя, ни снега — тишь.

Я соображала, сколько времени котёнок может обойтись без еды. Прислушивалась. Охота у меня была назначена на завтра, но кот почему-то молчал, а ночью, объявили по радио, ожидалось минус пять.

Наконец я не выдержала. Мелко нарезала сырое мясо. Оделась, замоталась платком.

Холодная пыль — не то дождик, не то мелкая крупка — леденила лицо. Далеко в глубь продушины я положила крошку мяса — по усам помазать. Столько же прилепила на краю, у самого выхода. Куски побольше бросила на землю. Пододвинула заготовленный кирпич — затыкать продух. И застыла на своём посту.

Ничего, ни звука не раздавалось под избой, а я чувствовала, что котёнок рядом. Не в дальних углах подвала — рядом. Уже и руки, которые не сообразила сразу спрятать в карманы, у меня закоченели, и через подошвы резиновых сапог начал проникать холод. Котёнок находился тут, живой, насторожённый, я его чувствовала, а положение не менялось.

Наконец едва уловимо ворохнулось у моих ног, и понеслось истерическое мяуканье. Что лежало внутри, котёнок, должно быть, слизнул, что на земле тоже разглядел. И человека он учуял. Слышно было, как он отбегал, с криком рыская под домом. Но запах, от которого котёнок ополоумел, шёл из одного места, и он возвращался к продушине. Я знала, что минута приближается, и в который-то раз мысленно отрабатывала движение: наклон — схватить кирпич, вдвинуть в дыру… А котёнок всё вопил, и голова его высовывалась из дыры и втягивалась как заводная.

И вот он выскочил. Кинулся было обратно — я успела заставить продух. Он метнулся, исчез. Я побежала, крадучись. Заглянула за угол. Котёнок сидел там, вжимаясь в стену, — шевелящееся смутное пятно. Я ринулась к нему, он обогнул дом. И я следом. Мы кружили, мы двадцать, может, тридцать раз обежали избу.

Котёнок взлетел на крыльцо. Раскинув руки, я надвигалась, и уже близко был одичало взъерошенный комок. Я упала на него, он прошипел мне в самое лицо и растворился во тьме.

Надо было унять дрожь в руках, остановиться и подумать. Отогнать бы его от дома. На акацию, что растёт у окна. Летом котята, бывало, забирались на куст, он этот куст знает.