Том 7. Приключения Таси - Лидия Чарская

— Злой Баранов! Нехороший! — говорила Ярышка.

— Противный! Не люблю его! — отозвалась Карлуша. — Дусю ни за что обидел! Бедная Дуся!

— Он Дусю обидел! — неожиданно выпалила Ярышка, — противный, несносный, скверный… Так ему отплачу за бедняжечку Дусю! — Шалунья низко пригнула голову к столу и испустила короткое: "Бэ! Бэ! Бэ!" — очень похожее на блеяние барана.

— Это что такое? — возмутился учитель, не понимая, откуда идет этот крик, так как глаза Ярышки невозмутимо смотрели на него, в то время как губы ее, находившиеся чуть ниже поверхности стола, тщательно выводили:

— Бэ! Бэ! Бэ!

— Что-с? — окончательно потерялся Баранов, бегая по классу и отыскивая виновную.

— Бэ! Бэ! Бэ! — продолжала неистово Фима, в то время как пансионерки, и старшие и младшие, давились от смеха.

— Кто это позволяет себе подобную дерзость? — строго спросил учитель, обводя класс испытующим взором.

Настасья Аполлоновна, красная, как морковь, перебегала с одного места на другое, стараясь накрыть блеявшую проказницу. Но это было не так-то легко. Едва Сова подходила к тому месту, где сидела Фима, как блеяние прекращалось, а когда надзирательница бежала в противоположный угол класса, возобновлялось снова с удвоенной силой.

— Что же это, наконец, такое? — окончательно растерялся учитель.

И вдруг с ближайшей к нему скамейки поднялась очень полная, высокая девочка с широким скуластым лицом и невыразительными выпуклыми глазами. Это была Машенька Степанович, которую подруги прозвали Гусыней за ее неповоротливость.

— Не сердитесь, пожалуйста! — обратилась она к учителю своим лениво-спокойным голосом, в то время как на лице ее появилась глуповатая улыбка. — Не сердитесь, пожалуйста, господин учитель, мы не виноваты. В классе появился баран, это он, а не мы.

Услышав замечание Машеньки, девочки не могли уже сдерживаться от обуявшего их смеха, и дружный взрыв хохота огласил своды пансиона.

Учитель, приняв слова Гусыни за новую насмешку над ним, совершенно вышел из себя и теперь кричал что-то, чего нельзя было разобрать за веселым хохотом пансионерок. И весь этот шум покрывало неумолкаемое: "Бэ-Бэ-Бэ!" Фимочки.

Плохо бы окончился урок для не в меру расшалившихся девочек, потому что Баранов уже несколько раз повторил имя Орлика, как вдруг неожиданно со своего места поднялась Тася Стогунцева и, сделав из своих рук подобие рупора, как в лесу, заглушая и смех, и блеяние, и крик учителя:

— Это не баран, а Ярош, господин учитель! Это Ярош изображает барана. Вот кто!

И она указала пальцем на Ярышку. Смех оборвался разом.

— Стогунцева — ябеда! Шпионка! — заговорили во всех углах девочки.

— Ну так что же! — возразила Тася, — и пусть. Вы меня браните забиякой, задирой. Вы меня дразните, так вот же вам за это! Вот вам!

— И отлично сделали! — произнес учитель, — я вас хвалю за это! Дурные поступки должны быть указаны; это не ябедничество, а долг каждой из вас! Вы справедливо поступили, m-lle Стогунцева.

Ласково кивнув Тасе, он бросил уничтожающей взгляд на Ярош и объявил:

— Ваш поступок будет оценен по заслугам господином директором, — и стал объяснять новый урок к следующему дню.

Ровно в час ударил большой колокол, призывающий к обеду. Баранов, не прощаясь с девочками, поспешно вышел из класса.

— Шпионка! Доносчица! Фискалка! — закричали девочки.

— Стыдно доносить и фискалить!

— Девочки, оставьте ее, — послышался голосок Дуси, — она нечаянно выдала Фиму. Право, нечаянно! Ведь ты нечаянно это сделала? — обратилась к Тасе милая девочка. — Ведь ты не хотела? Ты не подумала прежде, чем сделала это? — спрашивала она Тасю.

Эта неожиданная ласка напомнила маленькой Тасе что-то милое, родное — напомнила маму, прежнюю, добрую, ласковую маму, а не строгую и взыскательную, какою она казалась Тасе после падения Леночки в пруд. Что-то екнуло в сердечке Таси. Теплая волна прихлынула к горлу девочки, и ей захотелось плакать. Дуся сумела пробудить в ней лучшие струны ее взбалмошного сердечка.

Она взглянула на девочек, потом на Дусю и вдруг залилась горькими, неудержимыми слезами, припав головой к плечу своей маленькой заступницы.

— Ну вот! Ну вот! Я знала, что она не злая! Я знала, — говорила Дуся. — Она не шпионка и не злючка, а просто вспыльчивая и избалованная девочка. Нет, пожалуйста, не обижайте ее! — и она умоляюще посмотрела на девочек.

Те, растроганные словами Дуси, пообещали ей не задевать Тасю и не дразнить ее. Только Ярышка и Карлуша — две закадычные подруги — не дали этого обещания, зная заранее, что не в силах сдержать его.

Прошла целая неделя со дня поступления Таси в пансион. Девочки мало-помалу привыкли к Тасе, Тася — к девочкам. Только две пансионерки по-прежнему терпеть не могли маленькой Стогунцевой, и она в свою очередь платила им тем же. Эти двое были Карлуша и Ярош, которые решительно не могли и не желали находить новенькую доброй и сердечной девочкой. Но Тася нимало не горевала об этом: она быстро освоилась с пансионской жизнью и чувствовала бы себя отлично, если б не постоянное воспоминание о том, что ее отдали сюда в наказание и что мама, должно быть, совсем разлюбила и позабыла свою Тасю! Но Тася ошибалась; мама более чем когда-либо любила свою девочку и интересовалась ею. Тася и не подозревала, что еженедельно в Райское к маме ездил или сам Орлик, или же его сестра с отчетом о ее поведении и успехах.

До сих пор, однако, бедная Тасина мама не могла гордиться ни тем, ни другим. Тася все еще была на дурном счету, и исправление ее почти не подвигалось вперед. Одно только порадовало маму: Орлик успел сообщить ей очень утешительную новость. Ее дочь, неисправимая проказница, подружилась с Дусей Горской — самой лучшей девочкой из всего пансиона — и это уж много говорило за нее. Нина Владимировна — мама Таси — очень скучала по своей девочке — и не одна мама, но и няня, и Леночка, уже окончательно выздоровевшая, и даже m-lle Marie, любившая по-своему свою строптивую воспитанницу. Даже по письмам Павлика, уехавшего в Москву, в корпус, было видно, как он тревожился о своей младшей сестричке.

Немудрено, что посещения Орлика ждали с нетерпением, чтобы узнать от него о маленькой пансионерке.

Но вернемся к Тасе.

Стояло пасмурное осеннее утро. Дуся, сидела за чаем вместе с пансионерками и жаловалась на головную боль.

— Ужасно трудно вставать по утрам так рано, — жаловалась девочка.

— Разумеется, нас будят с петухами, — подхватила недовольно графиня Стэлла. — Ужасно неприятно! Совсем спать не приходится.

— Это потому, что ты слишком долго возишься со своим туалетом, — завиваешь на папильотки волосы и мажешь глицерином руки. Конечно, тебе остается мало времени на спанье, — поддразнивала Тася.

— Молчи, пожалуйста! — прикрикнула на нее графиня Стэлла.

— Иванова! Ведите себя приличнее, — строго заметила Анна Андреевна, сидевшая тут же за самоваром.

— Нет, право, Мавра звонит, точно на пожар, — заметила Лизанька Берг, большая любительница поспать.

— А я, девочки, и не слышу звонка! — со своей простоватой улыбкой произнесла Гусыня.

— Тебе хоть из пушки пали над ухом и то не услышишь, — заметила Ниночка Рузой, или Малютка, симпатичная восьмилетняя девочка, казавшаяся гораздо младше своих лет.

— Я, девицы, спать люблю! — чистосердечно заявила Машенька.

— Странно, гуси мало спят! — насмешничала Карлуша.

— Да разве я гусь? — захлопала глазами Машенька.

— Нет, ты другое! — лукаво усмехнулась Ярош.

— А что же?

— Гусыня! — отозвалась Карлуша, и обе подруги покатились со смеху.

— Ну, уж вы скажете тоже! — обиделась Машенька — Гусыня-то глупая…

— А ты у нас умница. Про это знает вся улица, петух да курица, дурак Ермошка, да я немножко, — тараторила Ярош.

— Не трогайте ее, девочки, — остановила Карлушу и Ярош Дуся Горская и вдруг тихо застонала.

— Что с тобой, Дуся? Что с тобой? — всполошились все.

— Голова болит ужасно, — пожаловалась Горская.

— А все из-за вставанья с петухами. Все из-за колокола противного! Хоть бы украл его кто скорее, — мечтательно сказала Тася, которой было очень жаль свою бедную подругу.

— Не украдут, — с сожалением произнесла Галя Каховская.

— Очень глупо желать неприятностей вашему директору, — заметила Анна Андреевна и, встав из-за стола, пошла в комнату Настасьи Аполлоновны, где они обе за чашкой кофе поверяли друг другу все свои горести, причиненные им пансионерками.

Тася вскочила на стул, оттуда на стол.

— Ура! Я придумала что-то! Ура! Колокол не разбудит вас завтра!

И она радостно захлопала в ладоши.

Девочки недоумевающе поглядывали на Стогунцеву, но на все вопросы — в чем заключалась ее выдумка — Тася не отвечала ни слова.