Маленькое чудо - Патрик Модиано

Я залпом выпила весь стакан. Вкус был горький. Но в детстве мне приходилось пробовать и куда более горькое питье.

Она принесла табуретку и подставила мне под ноги, чтобы я могла их вытянуть.

— Отдохните. По-моему, вы не умеете расслабляться.

Она помогла мне снять плащ. Потом расстегнула молнию на сапогах и осторожно стянула их. Снова присела на подлокотник и стала щупать пульс. Прикосновение ее руки, сжимавшей мое запястье, наполнило меня ощущением покоя и безопасности. Я чувствовала, что засыпаю, и от этой мысли мне было хорошо, как в тот вечер, когда монашки усыпили меня эфиром.

Это случилось незадолго до начала нашей жизни в большой квартире у Булонского леса. Я училась в пансионе и, не знаю почему, ждала в тот день на тротуаре. Никто за мной не пришел. Я решила перебежать улицу, и меня сбил пикап. Оказалось, что повреждена щиколотка. Они уложили меня в кузов, под брезент, и отвезли в какое-то здание неподалеку. Я открыла глаза на кровати. Вокруг толпились монашки, одна из них склонилась надо мной. На ней был белый чепец, и она дала мне понюхать эфира…

— Вы живете где-то поблизости?

Я ответила, что живу около площади Клиши и собиралась ехать домой на метро, когда мне вдруг стало плохо. Еще чуть-чуть, и я бы рассказала ей про поездку в Венсен к Фальшивой Смерти, но, чтобы все объяснить, пришлось бы забираться далеко в прошлое, может быть даже начать с того дня, когда я ждала у дверей пансиона — интересно, где же он находился? Скоро все разойдутся по домам, тротуар опустел, пансион заперт. Я все жду, но никто за мной не приходит. Благодаря эфиру боль из ноги ушла, и я сама не заметила, как уснула. Спустя год или два в одной из ванных комнат большой квартиры я обнаружила флакон эфира. Меня завораживал его темно-синий цвет, цвет ночного неба. Каждый раз, когда мать, во время своих приступов, не желала никого видеть и просила меня принести ей еду в комнату или помассировать щиколотки, я нюхала флакон, чтобы набраться храбрости. Это действительно быстро не объяснишь. Я предпочитала просто молча сидеть вытянув ноги.

— Вам лучше?

Я никогда не встречала ни у одного человека столько доброты и твердости. Надо бы рассказать ей все. Умерла или не умерла моя мать в Марокко? Сомнение закрадывалось постепенно, по мере того как я изучала содержимое коробки из-под печенья. Мое теперешнее состояние спровоцировали фотографии. Особенно та, где я снята, по желанию матери, в студии возле Елисейских Полей. Она попросила фотографа, которому только что позировала. Я очень четко помню тот день. Я сидела в студии с самого начала. И теперь узнала на фотографии какие-то вещи и детали, которые врезались в мою память, впечатались в нее, можно сказать, как КЛЕЙМО.

Широкое тюлевое платье матери, присобранное на талии, очень тугой бархатный лиф и газовая накидка, придающая ей в этом белом освещении вид мнимой феи. И я, в своем платьице, мнимый чудо-ребенок, несчастная цирковая собачка. Пудель. По прошествии стольких лет, разглядывая снимки, я поняла, что, стремясь вытолкнуть меня на арену, она мечтала создать себе иллюзию, будто сама начинает все с нуля. Да, у нее не получилось, но зато теперь я должна стать ЗВЕЗДОЙ. Умерла или не умерла? Опасность еще не миновала. Но теперь я не одна, мне повезло, и рядом со мной есть человек, которому я все объясню. Не нужно даже ничего говорить. Я просто покажу фотографии.

Я поднялась с кресла. Пора было что-то сказать, но я не знала, с чего начать.

— Вы уверены, что держитесь на ногах?

Все тот же внимательный взгляд, спокойный голос. Мы вышли из задней комнаты в аптечный зал.

— Вам нужно пойти к врачу. У вас, видимо, анемия.

Она смотрела мне прямо в глаза, с улыбкой.

— Врач вам пропишет уколы витамина B12… Но я пока вам его не даю… Вы зайдете ко мне еще…

Я продолжала стоять перед ней. Пыталась оттянуть момент, когда выйду из аптеки и опять окажусь одна.

— Вы как поедете?

— На метро.

В этот час в метро должно быть много народу. Люди возвращаются домой из кино или с прогулки по Большим бульварам. Я чувствовала, что не в состоянии выдержать дорогу на метро до гостиницы. Я боялась потеряться окончательно. И еще меня пугала пересадка на «Шатле»: ни за что на свете я не хотела бы наткнуться снова на желтое пальто. Тогда все пойдет по кругу и будет повторяться — в тех же местах, в те же часы — до конца. Меня затянуло в механизм старой машины.

— Я провожу вас.

Аптекарша спасла мне жизнь, в последний момент.

Она погасила в зале свет и заперла дверь. Вывеска горела по-прежнему. Мы шли рядом, я настолько к этому не привыкла, что мне даже не верилось и я боялась с минуты на минуту проснуться у себя в комнате. Она сунула руки в карманы мехового пальто. Мне хотелось взять ее под руку. Она была выше меня.

— О чем вы думаете? — спросила она. И сама взяла меня под руку.

Мы миновали перекресток, где я недавно очутилась, и шли теперь по той улице, в конце которой я увидела Лионский вокзал и часы.

— Я думаю, что вы очень добры и теряете из-за меня массу времени.

Она повернулась ко мне. Меховой воротник коснулся ее щеки.

— Ничего подобного, я вовсе не теряю время.

Она замялась на секунду, потом сказала:

— У вас есть родители?

Я ответила, что есть мать, которая живет в пригороде.

— А отец?

Отец? Он тоже, наверно, обретается в каком-нибудь пригороде, или в Париже, или где-то очень далеко в большом мире. Или давно умер.

— Отец неизвестен.

Я сказала это непринужденно, чтобы она не смутилась. А потом, я не привыкла откровенничать.

Она молчала. Я расстроила ее своими невеселыми и малоинтересными ответами. И теперь искала, чем бы их скрасить.

— К счастью, меня воспитывал дядя, который меня любил.

И это почти не было враньем. В течение года или двух Жан Боран забирал меня к себе каждый четверг. Один раз он повел меня, неподалеку от его дома, на Тронную ярмарку. Дядя? А может, он на самом деле мой отец? Мать заметала следы и так ловко приукрашивала факты во времена квартиры у Булонского леса… Однажды она мне сказала, что «не любит ничего вульгарного», и я не поняла, что она имела в виду. В ту пору, когда мы жили в большой квартире, ее звали уже не Сюзанна Шовьер. Она именовалась графиня Ольга О'Дойе.

— Не хочу утомлять вас своими семейными сложностями.

Она по-прежнему держала меня под руку. Мы уже были у Лионского вокзала, возле метро. Все, конец. Сейчас она оставит меня у лестниц и уйдет.

— Я отвезу вас на такси.

Она потянула меня к вокзалу. Я так удивилась и обрадовалась, что не знала, как благодарить. Вдоль тротуара выстроилась вереница такси. Шофер ждал, чтобы я сказала, куда ехать. В конце концов я выдавила из себя:

— Площадь Бланш.

Она спросила, давно ли я живу в том районе. Нет, всего несколько месяцев. Комната на маленькой улочке. Бывшая гостиница. Недорого. К тому же я нашла работу… Такси ехало по набережным и пустым воскресным улицам.

— Но у вас же, наверно, есть друзья?

В «Труа-Картье» одна из продавщиц, Мюриель, с которой мы вместе работали, познакомила меня со своими приятелями, она проводила с ними все субботние вечера. Некоторое время я была в их компании. Они ходили в рестораны и на дискотеки. Продавщицы, парни, недавно начавшие работать — кто на бирже, кто в ювелирной лавке, кто у автомобильных дилеров. Заведующие отделами в магазинах. Один из них показался мне интереснее остальных, и я встречалась с ним отдельно. Он приглашал меня в ресторан и в «Студио-28», кинотеатр на Монмартре, где крутили старые американские фильмы. Однажды вечером после кино он повел меня в гостиницу возле «Шатле», и я не противилась. Обо всех этих молодых людях и проведенных с ними вечерах у меня осталось весьма смутное воспоминание. Они мало для меня значили. Я даже забыла имя того парня. Помнила только фамилию: Вурлицер.

— Друзей почти не осталось.

— Нельзя сидеть все время одной… Иначе вам трудно будет сладить с мрачными мыслями.

Она повернулась ко мне и смотрела с улыбкой, в которой мелькнуло что-то лукавое. Я не решалась спросить, сколько ей лет. Вероятно, лет на десять-пятнадцать больше, чем мне, примерно столько же, сколько было моей матери в период большой квартиры и этих двух фотографий, ее и моей. Что за странная идея все-таки — отправиться умирать в Марокко! «Она была незлая, — сказала мне Фредерика как-то вечером, когда мы говорили с ней о матери. — Просто ей не повезло…» Она приехала в Париж совсем девочкой учиться классическому танцу в балетной школе при Опере. Больше ничто на свете ее не интересовало. Потом у нее произошел несчастный случай со щиколотками, и балет пришлось бросить. В двадцать лет она работала танцовщицей, но в каких-то малоизвестных ревю: у Феррари, в «Прелюдиях», в «Мулен-Блё» — все эти названия я часто слышала, когда они говорили между собой, от брюнетки, которая не любила мою мать и тоже работала в этих местах. «Понимаешь, — сказала мне Фредерика, — из-за истории со щиколотками она оказалась все равно что скаковая лошадь, у которой повреждены ноги и ее отправляют на бойню».