Хельмова дюжина красавиц. Ведьмаки и колдовки - Карина Демина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Она не всегда такая… – словно извиняясь, произнесла Аленка. – Злится просто…
– И колбасу прячет. – Себастьян сел, завернувшись в покрывало. – Под кроватью… ага…
…коробку он вытащил и, прильнув щекой к крышке, зажмурился.
– Краковельская… чесночная… благодать… к слову, панночка Евдокия, как бы вы ни пыжились…
– Я не пыжусь!
– …на мне клятва крови, так что…
И этот наглец, вытянув колечко краковельской колбасы, к слову, великолепнейшей, сдобренной чесноком и тмином, высушенной до звонкости, сказал:
– Моя прелес-с-сть…
Евдокия перевела взгляд на Аленку. Та клятв крови не давала…
– Дуся, пока ты о нем не знаешь, оно тебя не видит, а раз не видит, то и навредить неспособно.
– Тогда считай, что оно, чем бы ни было, меня разглядело.
– Но…
Аленка повернулась к зеркалу и, коснувшись его ладонью, нахмурилась:
– Ты… не говорила…
– И ты не говорила. – Оправдываться Евдокия не собиралась.
Единственное, о чем она жалела, так о собственной нерешительности. Следовало сразу покинуть сей милый дом…
– Уйти не получится. – Себастьян разломил колбасное кольцо на две неравные половины, меньшую зажал в правой руке, большую – в левой. – Точнее, попытаться можете, но за последствия я не ручаюсь. Вас, панночка, пометили… и вас, к слову, тоже.
Он откусил колбасу и уже с набитым ртом добавил:
– И меня… всех пометили, Хельм их задери.
И замолчал, сосредоточенно пережевывая колбасу.
Следовало сказать, что в покрывале, расшитом цветочками, из-под которого выглядывали длинные мосластые ноги и хвост, тоже длинный, но отнюдь не мосластый, ненаследный князь выглядел… безопасно. Он жевал колбасу, вздыхая от удовольствия, и блаженно жмурился…
Надо полагать, раны на голове затянулись.
Аленка наблюдала за своей легендой с престранным выражением лица.
Куда только прежнее восхищение подевалось?
– Так что, милые дамы, вам от меня никуда. – Жирные пальцы Себастьян вытер о покрывало, и Евдокия с трудом сдержалась, чтобы не отвесить подзатыльника. Князь, называется!
Князь понюхал оставшийся кусок, но со вздохом отложил.
– Хорошо. – Евдокия покосилась на канделябр. – В таком случае предлагаю перемирие. И обмен информацией. Взаимовыгодный…
– А водички нальешь? – поинтересовался Себастьян, голову набок свесив. – Колбаска соленая очень…
Пил он шумно, отфыркиваясь, и вода текла по голой груди, поросшей кучерявым черным волосом. И вида этой самой груди Аленка стеснялась, отворачивалась…
…похоже, первая любовь ее, бережно взращенная на газетных славословиях и снимках, умирала.
Громко срыгнув, Себастьян вытер рот краем покрывала и поднялся.
– Итак, девушки, я внимательно вас слушаю…
…от же гад.
Слушает он.
Но с некоторым удивлением Евдокия поняла, что и вправду слушает. Внимательно так. И уже не выглядит ни смешным, ни жалким…
…Аленка же говорит…
…о том, что дом живой, что строили его по старому обычаю, на костях. И кости эти сроднились со стенами…
…о зеркалах, в которых потерялись души. Их заперли на изнанке зеркального лабиринта, лишив воли и посмертия, оставив лишь голоса, которые Аленка слышит…
…о снах разноцветных, где ей показывают дом…
…и о черном камне, ради которого все затевалось. Камень – драгоценность, а дом – шкатулка, построенная драгоценность хранить. Не здесь, но на изнанке мира. Аленка пока не умеет объяснить иначе. Но ждать уже недолго. Та, которая построила тайник, вернулась.
– Ее ты видела? – Себастьян прервал рассказ.
И, поймав на себе взгляд Евдокии, слегка пожал плечами, будто извинялся…
Извинялся.
Не за поцелуй, а за представление.
Живая легенда? В том и дело, что скорее живая, чем легенда. И приходится соответствовать… или не соответствовать, разрушая чужие иллюзии.
– Нет, – ответила Аленка, задумавшись. И тут же, сама себе противореча, сказала: – Да. Она меняет лица. Она… она забрала чужие… использует, а потом меняет…
В отличие от ненаследного князя, который кивнул, Евдокия ничего не поняла, а переспрашивать не стала.
– Луна растет. – Аленка посмотрела в окно.
Вечерело.
И лиловые сумерки держались за колючей границей роз, точно опасаясь приближаться к окну. Небо отливало то золотом, то багрянцем; и тревожно становилось на душе.
Беспричинная тревога.
– И дом пробуждается… у нее сил не хватает, чтобы сразу его разбудить… луна нужна.
Полная.
Круглая, налитая, как яблоко из маменькиного сада. На такую воют оборотни, а волкодлаки и вовсе теряют разум… Лихо не опасен, будь опасен – не выпустили бы с Серых земель…
Евдокия не наивна.
Евдокия слышала о людях, которые переставали людьми быть. Но боялась – не его, но за него, растревоженного… что подумал?
Известно что…
И ушел… как бросил… обидно и страшно оттого, что не вернется… а если вернется, то каким?
…луна показалась, выглянула, белая монета с полустертою золотой каймой, будто бы надкушенная с одного бока. Но рана зарастает, прибывая день ото дня…
– Будет луна, и будет сила… – Аленка замолчала, устремив взгляд в окно.
Тоже видела?
Чуяла?
А говорили, что будто бы у сестрицы сил мало, что едва-едва хватит их раны затянуть… а она слышит вот… и сама не понимает, откуда у нее это взялось.
Отцовская кровь очнулась?
Или же, напротив, материнская? От той прапрабабки, про которую говорили, будто бы она – прирожденная колдовка? И впору бояться родной сестры…
…близких.
Двое, и обоих Евдокия любит. Она-то человек обыкновенный и мало на что в колдовском мире годный, только и может, что богам молиться. Пусть заслонят. Сберегут. Силами наделят, потому как иначе… что бы ни обреталось в зеркалах сторожем клятых душ, оно выберется…
– Панночка Алена. – Себастьян поднял недоеденный кусок колбасы и кое-как отер о покрывало. И вид себе вернул прежний, слегка придурковатый. Аленку взял за ручку жирными пальцами, срыгнул сыто, отчего бедную аж передернуло, и к ручке припал.
Обслюнявил всю знатно.
– Вернитесь к себе. И ведите себя как прежде…
…Аленка ручку выдернула и торопливо за спину спрятала. А ведь колбасу краковельскую она на дух не переносит из-за чесночного ее запаха.
– А… вы?
– И я вернусь. От доем и вернусь. – Он еще и грудь волосатую почесал, сказав доверительно: – Вы не представляете, до чего мне жрать охота…
У двери Аленка тайком понюхала пальчики и скривилась-таки…
…чесночный дух – привязчивый.
Но ушла, унося осколки разбитых мечтаний.
– Евдокиюшка… – Себастьян перекинул покрывало через плечо и снова грудь поскреб, – а с вами…
– Со мной можете комедию не ломать. Влюбляться в вас я не собираюсь.
– Даже так…
Взглянул пристально, и неуютно стало под этим колючим, лишенным всяческого дружелюбия взглядом. Еще немного – и наизнанку вывернет…
– Как уж есть, – ответила Евдокия, заставляя себя глядеть в глаза. И улыбаться.
Как маменька учила…
– А вы подумайте…
– Уже подумала.
– Я могу быть очаровательным… и очень милым… мы с вами чудесно проведем этот вечер…
Рука сама собой к канделябру потянулась. Себастьян хмыкнул и, пощупав затылок, Аленкиными стараниями целый, сказал:
– Ладно-ладно… с Лихо я сам поговорю… – он взобрался на подоконник, – а вам, панночка Евдокия, нервы лечить надобно… вы слишком остро на все реагируете.
Вот поганец!
Глаза б Евдокиины его не видели…
– И платье свое забирай! – крикнула она, швырнув мятый комок в темноту…
…Гавел ничуть не удивился, увидев ненаследного князя. Тот, выбравшись из окна, весьма бодро и, по мнению Гавела, несколько необдуманно сиганул в кусты роз.
Сорт «Белая панночка» отличался крупными бутонами бледно-золотистого колеру и шипами исключительной длины. Сам Гавел уже успел свести с оной панной знакомство, а потому сдавленную, но весьма выразительную, можно сказать, наполненную яркими образами ругань князя слушал с сочувствием.
– И платье свое забирай! – донеслось из окошка, и на голову Гавела свалился надушенный мягкий ком, надо полагать – то самое платье…
Гавел платье скомкал еще более и спрятал в сумку: вещественным доказательством будет.
Или пойдет на платочки старухе, а то не напасешься…
…соседка снова жаловалась…
…требовала, чтобы Гавел из своей командировки вернулся… а он, слушая в телефонный рожок возмущенное бормотание, лишь вздыхал…
…пришлось злотень сверху пообещать…
…и наверняка мало будет…
…но последний месяц судьба к Гавелу была благосклонна весьма, и банковский счет его потихоньку прирастал. Если бы не старуха, этих денег Гавелу хватило бы года на два, и не в той каморке. А что, снял бы квартирку в приличном доходном доме, пускай и небольшую, но чистенькую… и нанял бы кого убираться дважды в неделю. Купил бы себе белую фильдекосовую рубашку, а к ней – желтый галстук… и пиджак фиолетовый, бархатный, с хлястиком на черных пуговичках…