Стражи на башнях - Надя Яр

— Нет, что ты. Из них никогда не вытекает много крови. Так, чуть-чуть.

Я это и сама уже увидела. Все три капли были готовы сорваться вниз, но больше не росли и не срывались. Метка уже не кровоточила, и красные потёки на его коже начали подсыхать. Значит, кровь Ли в порядке. Слава Богу.

Стоп. Это вообще-то его кровь? Ли? Или это кровь Инлэ? Кровь с кончиков пальцев, с которых содрали кожу…

Я стояла перед Ли, и мои глаза были как раз на уровне метки. Я вдыхала запах его тела — пота и крови. Крови Ли? Крови Инлэ? Запах — не что иное, как молекулы пахнущего вещества. Эта кровь уже в моём носу, в дыхательных путях, в лёгких. Чья бы кровь это ни была, она во мне. Уже поздно. Не только для Ли — для меня. Из-за Ли для меня с самого начала было поздно.

Я подняла левую руку и приложила кончики пальцев к ранкам. Кровь потекла по его груди и моей руке. Я поднесла окровавленные пальцы к лицу. Во влажно-алом на мгновение вспыхнул отблеск полуденного солнца или, может быть, первозданного Света. Я открыла рот и положила окровавленные пальцы на язык.

Всё, что я пережила за последние десять часов — напряжение, шок, стресс, страх — достигло порога. Голова закружилась, и мир ушёл у меня из-под ног. Пол метнулся навстречу, и я подумала, что разобью себе скулу. Удара я не почувствовала.

В лаборатории было темно, лампы на потолке почти не горели.

— Доктор Тэллу? — сказал из-за спины Габриль Стецко.

Мне не понравилось, что он стоит у меня за спиной. Маска Ли ожила, на ней читалось понимание и угроза. Из-за его спины казали головы хищные тени. Они клубились, щёлкали когтями, пытались ворваться в мир. Дуло его пистолета смотрело в пол.

— Ли, — сказала я, — у тебя за спиной рапторы.

Маска не шевельнулась. Чудовища вырвались из-за чёрного силуэта и бросились ко мне, на ходу обретая плоть. Меня сьедят, подумала я, не успевая даже закрыть лицо руками. Рапторы промчались мимо, задев и оцарапав мои голые ноги чешуйчатыми боками, и бросились на Стецко. Он не закричал. Я не посмела обернуться и в оцепенении слушала звук раздираемой плоти.

Всё помутилось, и я вышла на балкон. Кругом был унылый растрескавшийся бетон. Я подняла с пола младенца. Он был окутан бесцветной сеткой вроде той, в которую заворачивают мясной рулон, но гораздо тоньше и крепче. Ребёнок слабо шевелился. Я попыталась снять сетку с тёплого маленького тела, но она вдруг стала сжиматься, врезаясь в дитя. Скользкие твёрдые волокна порезали его кожу и мясо на кубики, как колбасу, прямо у меня на руках. Оно даже пискнуть не успело, только дёрнулось в судороге, а я с упорством отчаяния пыталась зацепить эту сетку пальцами, стянуть её или разорвать. Теперь я держала в руках окровавленный кусок мяса, похожий на абортированный зародыш или на существо, с которого сняли кожу. Мои руки стали липкими от крови и лимфы, а я всё искала, искала волокна сетки.

— Осторожно, порежетесь, — сказал русский. Это был молодой чиновник, московский коллега Ли. У него было угловатое лицо с налётом невинной дикости и дорогая, шитая на заказ одежда, вся белая, словно в раю. Вокруг переливалось живым пламенем янтарное убранство комнаты. Из раскрытой шкатулки на столе просыпались драгоценные камни, кольца, серьги, браслеты, броши. Они были перемешаны, перерыты, кое-что сброшено на пол. Озираясь вокруг с некоторой досадой, русский небрежно толкнул носком сандалии ожерелье. Он что-то искал в Янтарной комнате, среди этих красивых тёплых камней, и мне стало горько, стало смешно. Вот же они, бесценные сокровища истории, богатства верности и долга — а он разбрасывает их, как хворост. Нас предали, поняла я — но не ощутила обиды и гнева, хотя у меня в руках только что умер ребёнок. Я отвернулась от этого печального искажения человеческого облика и вышла на балкон.

Неумолимые волны затапливали Седые земли. До самого горизонта море заливало леса, долины и горы. Прогнувшаяся земля скрывалась под водой навеки. На моих глазах потоп убивал всё живое. Изумлённые деревья-великаны ещё не поняли, что их предали и что им предстоит умереть. Они тихо покачивали ветвями, торчащими из мутно-зелёных пенных валов. По мокрой коре и листьям струился свет. Под слоями воды, на земле, которая стала дном, как ни в чём не бывало сновали рапторы. Потоп им был нипочём, ведь они обладали даром уходить в тень. Убийцы знали это и всё равно устроили потоп. Я почувствовала всеобъемлющую, беспомощную и оттого ещё более страшную ненависть, но она была бесполезна, и я погасила её и спрятала в душу до лучших времён. На толстой ветви древесного исполина металось большое животное, похожее на леопарда, с короткими сильными лапами, длинным хвостом. Оно видело, как прибывает и поднимается вверх по стволу вода, и в панике искало путь к спасению. Я перегнулась через перила, протягивая зверю левую руку. В правой я всё ещё держала тело младенца. Предатель за моей спиной что-то говорил, хотел как лучше, предостерегал, но с его уст не срывалось ни звука. Это было отсутствие связи с чем бы то ни было, мискоммуникация в абсолютной форме. Я только сильнее тянулась к ветке, тянулась изо всех сил. Я знала, что животное вцепится зубами мне в руку и боль будет ужасной, но это не играло роли. Я знала, что вытащу его оттуда. Только бы дотянуться, только бы оно сжало зубы на моей руке!

Солнечный луч падал мне на грудь под углом, характерным для раннего вечера в апреле. Стоял ранний вечер в апреле. Я лежала на кровати, тепло укрытая старым пледом. Ли сидел рядом, в кресле, придвинутом к изголовью, и читал книгу. Он снова надел песчаную маску, и это странно успокаивало, ведь всё, что он рассказал мне, он рассказал с открытым лицом.

Я ощутила огромную благодарность и поняла, что не ожидала его увидеть. В любой другой день он бы уже уехал к своей работе, своему неисчерпаемому долгу. В любой другой день он не остался бы со мной на завтрак, не заговорил бы о вере, не открыл душу… Неужто для того, чтобы мой друг остался со мною в минуту слабости, сел за мой стол, заговорил по-человечески, ему нужна была отметина Инлэ?

Я провела рукой по лицу. Ушиба не было.

— Ли, ты не дал мне упасть, — и я коснулась его руки.

— Не дал.

Он отложил книгу. Светлые глаза в прорезях маски источали заботу, ласку.

— Как тебе нравятся стихи?

— Тсс. Ты упала в обморок и до сих пор спала. Может, отложим разговор?

— Нет. Всё уже в порядке. А ты здесь. Ты остался здесь.

— Да.

Он пересел на кровать, и я взяла его руку в чёрной перчатке обеими руками и прижала к сердцу.

— Неужели тебе для этого надо было сначала встретиться с Инлэ?

— Похоже, да. — Глаза Ли по-хорошему сузились. Я знала, что он улыбается под маской. — Каждому из нас чего-то не хватает до полноценной человечности, Майа. Мне не хватало слишком многого. Теперь…

Он коснулся своей пробитой груди, и я радостно улыбнулась, почти против воли. В его устах всё звучало правильно и не вредно, и я верила, верила, потому что хотела. У меня оставался ещё ряд вопросов, но на большинство из них ответил сон. Оставался один.

— Ли, я вот что хотела тебя спросить… Ты говоришь об Инлэ «он»…

— Говорю. Ты права, у него нет определённого пола. Но я так привык.

— Анри Таннхойзер тоже носил отметину на груди, Ли. Прямо на сердце. Это был отпечаток ладони в крови. Анри любил Инлэ. Любил его — её? — и ты прекрасно знаешь, что он сделал.

— Ну, нам пока что не с кем воевать. Вест-Уния не противник, и вообще это проблема евразийцев.

— Хорошо, — сказала я, сжимая его ладонь. — А архонты?

— Если они опять сунутся в Средний мир, нам так или иначе придётся обороняться — всем, что у нас есть. Ты читала «Лестницу в Небо» и знаешь, для чего они сюда приходят, Майа. Они каждый раз здесь всё убивают.

— Я предпочла бы, чтобы ты привык к кому-нибудь другому, Ли. К кому-то, кто не скормил целый народ рапторам. К тому, кто ценит человеческую жизнь выше, чем Инлэ.

— Какова справедливая цена жизни, Майа? Человеческой или иной? Когда, за что, ради чего можно её отнять? Те четверо пришли сюда убить ребёнка, потому что его мать зачала его с вампиром. Ты их поймала, вызвала меня, и я убил этих людей ужасным образом за их поступки и планы. Четыре человеческие жизни за жизнь одного маленького полувампира. И ты, и я отдали бы и больше таких жизней — бесконечно больше — за эту, детскую, одну. Инлэ приговорил повстанцев к лютой смерти не за восстание, а за одну драгоценную жизнь. Они предали и убили офицера, которому принесли клятву верности. Этот человек был ему дорог. Архонты отняли несчётное число жизней — человеческих, животных, всяких — без рациональных причин. Они сдирают кожу с брата — из принципа — и истребляют жизнь в мире искусства ради.

А ты, ты, Ли, послал своего брата в лагерь смерти. Чего ради? Во имя города? Закона? Им это было нужно? Позарез? Ли, мой бедный, страшный, любимый…